Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына
«Вот сейчас и уйти», — подумал он. Федька словно угадал его мысли: схватил за руку и промолвил так же расслабленно:
— Рядом держись. Отойдешь больше чем на два метра — распорю.
— Зачем я тебе нужен? — спросил Малахов.
— Нужен, значит, нужен! Насчет тебя строгий приказ дан, а у нас — я говорил — порядок!
И Николай понял: с этой минуты ничего уже не сделать самому, по-своему. Если раньше он легкомысленно рассчитывал, что захоти — и сразу же будет свободен, то теперь стало ясно: любое проявление собственной воли ведет только к одному — немедленной смерти. Сердце его упало, он шел рядом с Фролковым, как в строю: деревянным шагом, размахивая руками, тупо и влажно взглядывая по сторонам.
Федька тащил его по пыльным людным вечерним улицам; Малахов устал. Продравшись сквозь толпу на главной улице, они остановились возле двухэтажного приземистого, с балкончиками наверху и двумя колоннами внизу, здания. Поверх окон первого этажа была аляповатая вывеска «Медведь», а по обе стороны колонн нарисовано по фигуре скалящегося, невиданного коричневого зверя. Фролков деловито огляделся и подошел к притулившемуся возле угла ресторана, пускающему тягучие плевки на тротуар парню. Тот, увидав их, осклабился, сунул обоим вялую потную руку:
— Привет!
— Где? — лениво осведомился Фролков.
— Не знаю. — Парень пожал плечами. — Нету пока. Обожди, подойдет. — Он вытащил папиросы.
Закурили. Вечернее солнце крепко палило, и у Николая заболела голова.
— Куда он девался? — ворчал Федька. — Ты прозевал небось?
— Да ну! — оправдывался парень. — Мой глаз вострый. Подойдё-от! Каждый вечер сидит.
Вдруг он встрепенулся, схватил Фролкова за локоть:
— Вон! Высокий, с чубом. Рядом еще красавчик в кепочке.
— Где? Где? — заозирался Федька. Стукнул парня по руке. — Пальцем-то не тыкай, дурак! Забыл, с кем имеешь дело? Которые на ресторанное окно смотрят?
— Ага!
— Ладно… — Фролков прислонился к углу. — Давай топай теперь, мы, — он коснулся малаховского плеча, — сами управимся.
Парень ушел. Федька стоял и курил, а Николай маячил рядом, посматривая на двух стоящих напротив окна мужчин. Кто такие, интересно? Вот высокий усмехнулся нерешительно, пожал плечами, но махнул рукой и пошел вниз по улице рядом с приятелем.
Федька растерянно поглядел им вслед, выругался:
— В душаку мать! А говорили — в ресторан пойдет.
Он морщил лоб, мучительно соображая. В чем-то вышло несоответствие между фактом и заданием, полученным Фролковым.
— Может быть, обратно пойдем? — сунулся Малахов.
Но Федька уже решился: сладко потянулся и, схватив спутника под руку, мягко заскользил вниз по улице, где мелькал среди голов пышный чуб высокого мужчины.
Движение было большое, они вырвались из толпы только недалеко от набережной. Вошли в тихий дворик, куда свернули преследуемые, и уселись на скамейку в глубине двора.
7
— Сейчас, сейчас… — суетился Семен возле самовара. Самовар был старый, луженый во многих местах, куплен по дешевке у рыночного барыги; приобретение немалое, если учесть склонность Кашина к долгим вечерним чаепитиям. Наконец он вздул самовар, шлепнулся на табуретку:
— Ф-фу-у…
Баталов, пристроившись у колченогой этажерки, листал книги, бормотал:
— Сахаров. «Казнь королей»… Ленин. «Задачи союзов молодежи»… Жорес. «История Конвента»… Орловец. «Похождения Карла Фрейберга, короля русских сыщиков»… Бебель. «Женщина и социализм»…
Он покачал в руке пухлый том, с уважением глянул на Семена. Тот крутился на табуретке, не зная, чем занять гостя. Пока шли по улице, был обиходный разговор, беглый и необязательный. Теперь же, в узкой своей комнатке, Кашин впервые за сегодняшний день почувствовал себя неуверенно. О чем он будет говорить с Баталовым? Да и захочет ли Михаил говорить с ним? Молчит, роется в книжках, на вопросы отвечает не сразу, бурчит чего-то вполголоса.
У Михаила же и вправду сменилось настроение с того момента, как они, поглазев на тоскующего в ресторанном окне пароходного механика и помечтав о морсе, пошли к Кашину. Неуверенная, зудящая какая-то жилка забилась у виска, и никак не удавалось унять ее. Это состояние, тревожное и противное, появлялось уже в последние дни, но удавалось как-то заглушить его, оно исчезало, а сегодня было особенно сильным и щемящим. Облегчение пришло только тогда, когда они зашли в квартиру этого парнишки, только что переведенного из стажеров в агенты.
В последний месяц Баталов действительно вел жизнь тайную и опасную. Никто в угрозыске не знал об этой его жизни. Даже Войнарский. Впервые приходилось что-то скрывать от него, и Миша очень терзался, но карт упорно не открывал, ибо дознайся Войнарский — сразу подключатся другие, начнется суматоха, а на этот раз Баталов хотел все провести сам, от начала и до конца. Он не гнался за славой, она была ему безразлична. Просто, не попав по хитрой воле начальника губрозыска на операцию по ликвидации снегиревской банды, он ожесточился и решил: хватит! Скрыл данные, полученные от Кота, начал отрабатывать их сам. Работал почти месяц, ловил косые взгляды друзей, получил замечание от Войнарского, недовольного весьма его ресторанными досугами, и упорно и тщательно, как всегда, добывал информацию. Надо признать, ни одно дело не продвигалось у него так медленно и трудно, как это, и реальных зацепок накопилось совсем немного.
Молчание затягивалось; чтобы избавиться от него, Баталов спросил, оглядев комнатешку:
— Призраков, случаем, не водится?
Семен вздохнул:
— Чего нет, того нет. Тараканов только тьмищи.
Они помолчали.
— Чего ж чай-то? — спохватился Кашин. — Сейчас, обожди, сушки вытащу.
Он налил Баталову и себе чаю, пожмурился от удовольствия, отхлебнув, и осторожно спросил:
— У тебя семья есть?
— Нету. — Михаил уселся за стол, шумно придвинув табуретку. — Совсем один. Квартирую у одной бабушки-задворенки. Бабка, правда, хорошая. Я после гражданской хотел жениться, да не получилось. Ну и бог с ним, о том ли теперь думать.
— А о чем?
— Ну, о чем… — замялся Баталов. — Тебя, к примеру, надо учить. Ты все в стажерах ходишь?
— Нет, что ты! Давным-давно уже нет… месяц почти не хожу.
— У кого стажировался? Ты уж извини, что спрашиваю, поинтересоваться-то все недосуг, знаешь, было.
«Конечно, какое тебе до меня дело!» — тоскливо подумал Семен, а вслух сказал:
— Со стажерством у меня неважно вышло. Сначала к Прову Ефимычу, старичку, определили, а через две недели его вычистили за старорежимные методы сыска, и я месяц на подхвате проболтался — в дежурке сидел да дела в канцелярии оформлял — описи там составлял, то, се… Потом к Ивану Яковличу Зенкову пристроился, отлично дело у нас пошло, а его раз — и перевели начальником милиции в уезд. Опять я один, опять никому не нужен! Я уж хотел следом за ним уехать, что я здесь оставил, в конце концов.
— Не надо спешить, там тоже не больно сладко.
— Да хоть как! Лишь бы дело было! Теперь вот, на первый взгляд, у меня все путем: и из стажеров, вместо Яши, перевели, и оперативную работу по мелочи поручают, да на какого черта она мне сдалась, эта Коза проклятая?!
— Ну, не скажи. Возле нее тоже любопытный народ иной раз крутится. Эх, да ладно! Я тебя понимаю — дела хочется! Давай так: вот развяжусь с кой-какими делами и сам за тобой присмотрю. Учитель из меня, правда, не очень хороший, но показать, объяснить что-нибудь сумею, безусловно. А лучше всего — возьмем у Войнарского дело на пару, вот вместе и покрутимся.
— Даст ли?
— Не твоя забота. Как, согласен?
— Гос-споди! Именно об этом-то я и хотел вас просить, почтенная Карабосса! — вскричал Семен и затаился: ему было интересно, как Баталов отреагирует на эту фразу из «Принца с хохлом».
Но тот ее будто не слышал: продолжал пить чай. Вдруг сказал, глядя в стол:
— Мальчишку, Фофана этого, жалко мне. Всю бы шпану, всю сволочь за него одного перестрелял.
— Как это ты — перестрелял? — усомнился Кашин. — Кто тебе разрешит, интересно? Поймай на конкретном преступлении, задержи, а дальше уж — дело не твое: расстрелять не расстрелять…
— Давай толкуй! — Михаил отбросил ложечку. — Нашел кого жалеть. Я вон дружка своего однажды не пожалел. Был такой, Арканя Фокеев. Мы с ним на колчаковском фронте в одном взводе мыкались, потом аж в Крыму… Друзья-то, друзья были! А в двадцать четвертом повязали его в банде, что под Усть-Каменкой орудовала. Я сам его брал. Узнали мы друг друга, однако вида не подали. А ночью вывел его из сарая, отвел к оврагу и говорю: «Что же ты, сука, наделал? Как мог над нашим делом надругаться? Мало того, что себе и мне душу обгадил, ты революцию захотел обгадить, паразит!» В ногах валялся, все просил, чтобы я его разговорами не мучил, шлепнул на месте. Бес, дескать, попутал! Пришел, мол, с войны — баба, детишки ободраны, жрать нету, — пошел в банду, провиант да барахло доставать. Пожалел я его все-таки тогда.
