Станислав Родионов - Неудавшийся эксперимент
Обзор книги Станислав Родионов - Неудавшийся эксперимент
Станислав Родионов
Неудавшийся эксперимент
Из дневника следователя.
Криминологи и юристы ищут причины преступности главным образом в социальных условиях. Возможно, они и правы. Но для меня в этих поисках как-то пропадает личность преступника, его человеческая личность, вроде бы она тут и ни при чём. А она, личность, ох как при чём. Я всё чаще думаю об одной причине преступности, которая вроде бы и не социальная, и не биологическая, а, может быть, наоборот: одновременно и социальная, и биологическая…
Я имею в виду глупость. Мне кажется, что люди частенько совершают преступления по глупости. Хулиганство, злоупотребление, насилие, клевета, обман — от ума ли? Да от без-умья!
А кражи? Ведь нет у нас ни голодных, ни холодных, ни обездоленных… Неумный человек, однажды догадавшись, что век наш короток и живём мы временно, начинает существовать жадно, бесшабашно, оголтело, стремясь взять от жизни побольше. И берёт. Сначала государственные деньги. Потом те короткие угарные радости, которые требуют много денег, ничего сами по себе не стоя.
А ведь надо бы наоборот. Уж если ты осознал, что жизнь так коротка — а она ещё короче, чем мы думаем, — то остановись, вдумайся, вникни в этот мир, коли тебе посчастливилось попасть сюда; прислушайся к шелесту травы, к взмаху птицы и безмолвию луны, к ритму станка и гулу реактивного самолёта, к голосу соседа и шёпоту женщины, к стуку своего сердца прислушайся…
Взгляд Рябинина скользнул по бумагам, по обложке уголовного дела, по дактилоскопической карте, на которой углисто чернели отпечатки пальцев, и остановился на букете таволги.
— Не можешь купить приличных цветов? — спросил Петельников, тоже разглядывая белую кипень в пластмассовой вазе.
— На земле нет неприличных цветов, Вадим.
— Какие-то светло-одинаковые…
— Нет, не светло-одинаковые. Вот этот цветок — белый. Этот — кремовый. А у этого зеленоватый оттенок.
— Сидишь, как в болоте, — усмехнулся инспектор.
Рябинин втянул пряный, чуть шальной запах, который мешал ему работать, и спросил:
— В отпуск собираешься? На травки посматриваешь…
Инспектор вежливо потянулся, слегка приподняв руки и распрямляя торс. Рябинину хотелось спросить, шил ли Вадим свой костюм на заказ или купил готовый: мягкая ткань, экономные линии, модная крупная клетка цвета хлебного кваса. Инспектор вот потянулся, а пиджак не дрогнул — потянулся под костюмом.
— В отпуск… — скривился Петельников. — Мой начальник говорит так: покончим, ребята, с преступностью и пойдём в отпуск.
— Дело за небольшим.
— У меня такое впечатление, что в этом году с преступностью не покончить.
— А вы поднажмите.
Инспектор постучал по боковому карману, затем пошарил в нагрудном и уж потом сделал какое-то неопределённое движение рукой, которая не нашла того, чего искала, — сигарет. Курить бросил давненько, а вот рука всё ищет.
— Поднажатием тут не возьмёшь.
— А чем же?
Рябинин понимал легковесность своих вопросов: так о причинах преступности не спрашивают. Да так односложно и не отвечают.
— Слишком много, Сергей Георгиевич, ленивых людей.
— А преступность от лени? — улыбнулся Рябинин.
— Ага, — добродушно подтвердил инспектор, вставая.
Он прошёлся по кабинетному пятачку, зажатому между столом следователя и дверью. Рябинин подумал, что рабочее помещение надо бы выделять с учётом роста и габаритов его хозяина. Для Рябинина, выросшего на сто шестьдесят восемь сантиметров, ещё кое-как хватало. Но Петельников при своих ста восьмидесяти с лишком казался посаженным в коробочку.
Инспектор покосился на таволгу, как на пучок соломы, и весело сказал:
— Сергей Георгиевич, ты увлекаешься психологией. Так вот у меня своя, личная, оригинальная психологическая теория преступности. Если надумаешь тиснуть статейку, не забудь меня в соавторы.
Этих теорий у Петельникова имелось больше, чем ярких рубашек. Изредка он выкладывал следователю очередную, иронично намекая, что и сам считает их не очень серьёзными. Но Рябинин слушал серьёзно, ибо у преступности много причин, и Петельников нет-нет да и высказывал толковые мысли. Рябинин их ценил, но больше ценил тот поиск, который как бы между прочим вёл инспектор. Да и как не ценить, если вчера следователь сам изложил в дневнике очередную теорию.
— Преступления совершаются от безделья?
— Ну, это слишком в лоб, — изобразил обиду Петельников и внушительно, чтобы казалось посмешнее, начал излагать: — Говорят, что у некоторых людей бывают кое-какие пороки… Я утверждаю: в каждом человеке заложены все пороки. В ДНК.
— Кем заложены?
— Матушкой природой.
— И в тебе тоже? — улыбнулся на этот раз Рябинин: теория казалась уж слишком одиозной.
— И во мне. И всё пороки.
— Чего ж ты не воруешь и не хулиганишь?
— Я со своими пороками легко справляюсь.
— Значит, преступник — это тот, который не может справиться со своими пороками?
— Не хочет, — уточнил инспектор. — Слишком ленив.
— Ну что ж, теория свеженькая, — неопределённо заметил следователь, не собираясь заниматься критикой, ибо оценивать всё легче, чем создавать. Петельников создал, не вычитал. Рябинин всё больше склонялся к тому, что в каждой теории, будь она сколь угодно ошибочной, есть крупица истины. Но ведь истину так и нащупывают — крупицами.
— Ты послушай, — Петельников посерьёзнел и перегнулся к нему через стол, чуть не опрокинув таволгу. — Возьмём наркоманию. Один пьёт кофе, второй курит, третий употребляет водочку, а четвёртый какой-нибудь гашиш. Чётко восходящая цепь. Все они жаждут наркотиков, но закон преступил только последний. Следующий порок — обжорство. Согласись, все мы любим вкусно поесть, но большинство себя ограничивает. Дальше, воровство. Иногда смотришь на чужую вещь и думаешь: мне бы такую. Вдумайся — я хочу иметь чужую вещь. Хочу, но не беру. Справляюсь с сидящим во мне пороком, то бишь с воровством. Дальше. Разве иногда не хочется треснуть человека, какого-нибудь подлеца, да так, чтобы сделать ему больно? Хочется! А ведь это садизм — получать удовольствие от причинения боли. Справляешься, не трескаешь. Дальше. Зришь красивую женщину. Признайся, разве не мелькает мысль провести с такой женщиной… Чего ты заморгал? Лиде не скажу.
Зазвонил телефон. Рябинин нехотя снял трубку, захваченный возражениями против новой теории.
— Товарищ Рябинин?
— Да.
— Здравствуйте! Дежурный райотдела беспокоит. Петельников не у вас?
— У меня.
Рябинин протянул трубку инспектору. Тот её взял и моментально выдернул из внутреннего кармана своего клетчатого пиджака толстенную записную книжку, которой наверняка хватало на год, и какой-то металлический карандаш — тоже, видимо, заряжался раз в год. Инспектор писал, восхищая следователя привычкой делать всё одной рукой, пока вторая держала трубку.
— И тела нет?… — спросил Петельников.
Ему, вероятно, ответили. Рябинин не слышал ответа, но тихо вздохнул и непроизвольно глянул на сейф, где лежал следственный портфель. Если старший инспектор уголовного розыска спрашивает про тело…
Петельников положил трубку и тоже вздохнул — только шумно и сердито:
— Кончилась, Сергей Георгиевич, теория и началась практика.
— Что случилось?
— На окраине, на берегу озера, есть довольно крупный универмаг. Так вот, его ночью обчистили. Едем?
— Не моя же подследственность…
— Пропал сторож. Скорее всего, убит.
— Мог скрыться как соучастник, — предложил второй вариант Рябинин.
— Вряд ли. Старик лет двадцать сторожит… Поехали?
Рябинин мог не ехать — убийство только предполагалось. Но в последнее слово инспектор вложил чуть больше, чем оно значило: поехали, мне одному не хочется.
— Едем, — улыбнулся Рябинин.
— Тогда собирайся, машина подходит.
Кто бы ни вызывал на место происшествия — прокурор, дежурный, инспектор, обязательно произносил слово «собирайся». Но опытному следователю не нужно собираться: лишь взять следственный портфель да плащ. И всё-таки самый опытный следователь собирался: перестраивался, сжимая волю и копя силы, словно готовился к прыжку с парашютом.
Рябинин застегнул плащ и осмотрел кабинетик. У него стало привычкой — прощаться с теми местами, где жил и работал. Он кивнул таволге и вышел за инспектором.
Из дневника следователя.
Перед выездом на место происшествия я волнуюсь, как артист перед выходом. Волнуюсь, когда вызывает начальство. Удивительно, что я волнуюсь и перед приходом свидетеля: немного, незаметно, но всё же напряжён. И уж совсем непостижимо, почему волнуюсь, встречая Лиду. Когда же я спокоен?
