Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
Тахта была набита морской пружинной травой…
Но Вика совлекла горбатого на палас, и он раз за разом входил в нее и прорастал в ней, как дерево. А после она на нем гарцевала. Он так показал, и это пришлось ей по вкусу.
Он ее многому научил, этот Игорь без отчества.
Так это было. А когда горбатый уехал к викуньям за океан, нашелся высокий гривастый и диковатый художник, вовлек ее в тусовки богемы, где много пили и вязли в разговорах, не имевших смысла для Вики. Но ей главное было — не оставаться одной. Ей звонили, звали ее. Мужики были слабоваты, не то что горбатый. Зато, завывая, читали стихи и отбивали Вику один у другого; она же чувствовала себя переходящим призом, как золотая Ника на фестивалях. Там и встретила бородатого барда. Он вроде был альпинистом и пел под гитару — сухопарый, свитый из жил и мускулов. Слегка выпендривался, но, как и Вика, знал себе цену. Он пел:
У лосиных вождей говорливые ночи и дни,
Для горящих коней никакого спасения нет…
Я — седой человек, перед городом падаю ниц
И меняю слова на цветные монеты…
Есть седые глаза, есть цветные глаза у меня,
А еще у меня есть четыре окраины света!
Я — седой человек, на закате последнего дня
Все меняю слова на цветные монеты…
На цветных куполах петухи окликают зарю!
Окликай, окликай, все равно никакого ответа.
Я — седой человек, по ночам помолясь словарю
Все меняю слова на цветные монеты…
Глаза его часто бывали печальными, злыми. При первом знакомстве он, кончив петь, спросил ее:
— Вам не скучно?.. Поедем отсюда.
— Куда же?
— Ко мне!
— К вам не хочу, — сказала она, уже зная, что в незнакомом доме можно нарваться черт знает на что. Был уже опыт.
— А то — к тебе… — медленно сказал он. — Если можно.
Как ни странно, у Вики они пили чай, и он опять играл на гитаре. Он ее загипнотизировал, видимо. Потому что она, как дура, стала читать бородатому барду стихи своего сочинения. Хотелось выглядеть если не Беллой Ахмадулиной, так хоть Риммой Казаковой. Насчет стихов он, помнится, отреагировал так: «Лучше дай текст. Я увижу глазами. На слух не воспринимаю». И сунул бумажки в чехол от своей гитары. Больше они об этих стихах не говорили. А кончилось дело на старой тахте, стонавшей под ними так, что в какой-то момент Вика трезво подумала, что пора купить новый станок… Бард был неутомим, и борода ему не мешала.
Сорвался он на рассвете. В коридоре зацепил соседский велосипед, и соседка выскочила на грохот, запахивая свой драный халат.
Тот день запомнился. Вика не успела поспать, как заявился участковый с каким-то ментом в форме.
— Одевайся! — сказал незнакомый милиционер, не поздоровавшись, не спросив ни о чем.
— Какое право?! — взвилась Вика. — Да кто вы есть? И в чем дело?
Он издали показал какое-то удостоверение.
— Не мудохайся, — бросил. — А то в рубашке пойдешь. Без трусов.
Глаза его были блудливы. И участковый переминался, побагровев. Вика подумала, что еще немного, и эти двое завалят ее на тахту, ищи потом правду.
…В отделении Вика поуспокоилась. Тут были люди. Дежурный у телефона сидел. Томились бомжи, пьяный показывал татуировку: художественно наколотый крест во всю грудь. Все курили.
Вика прорвалась к телефону и позвонила барду, благо он записал свой номер на сигаретной пачке, которую она прихватила из дома с паспортом.
Бард явился, выставив бороду.
— Сожительствуете с гражданкой? — усмешливо спросил его мент. — А постоянное место жительства вашего? Род занятий?
— Я вам покажу сейчас род занятий моих, — зловеще бросил бард, оглядев сержанта от кончиков сапог до фуражки. — Где тут старший по должности? — Он предъявил дежурному лейтенанту красную книжку, и тот приподнялся за своим столом. Участковый опасливо отступил.
— Второй этаж, товарищ Костюрин, — отрапортовал дежурный. — Пройдите к начальнику отделения.
Бард пошел на лестницу, а дежурный нажал клавишу своего пульта и торопливо доложил в микрофон:
— Товарищ подполковник, к вам из «Правды» корреспондент. Костюрин.
Возле Вики вдруг никого не стало. Она уселась на деревянную скамью и сложила руки на круглых коленях. Дежурный отвел глаза и сделал вид, что читает бумажку.
Бард спускался по лестнице, за ним — подполковник милиции, красный, как помидор.
— Извините, — сказал он Вике. — Вот ваш паспорт. Вас отвезти на машине?
— Она уже прокатилась, — сказал бард. — Счастливо оставаться. Думаю, вы меня поняли, подполковник.
— Все в норме, — сказал тот. — Бывают ошибки и в нашем деле. Прокол, прокол, товарищ Костюрин…
Вика встала, бард взял ее под руку, подмигнув ей, и, не глядя на милицейских, повел к выходу.
— Суки! — сказал он, выйдя на улицу. — Молодец, что мне позвонила…
— А как же?..
— Да так. Без проблем. Вот суки!
— Ты их уговорил?
— Не то слово. Был случай, я в «Правде» работал, да не прижился, а корочки, — он похлопал себя по карману, — пока что при мне. Стражи народной нравственности обделались. Соседка твоя их вызвала, ясно? Поосторожнее с ней — сексотничает. Ты, конечно, девушка видная, Вика, все при тебе, но все-таки вспомни хотя бы науку старого Генриха Гейне, который не рекомендовал высовываться. Впрочем, он был задирист. — Бард придержал Вику и прочитал со значением:
Погибнет дуб, хоть он сильнее стебля,
Меж тем — тростник, безмолвно стан колебля,
Под бурями лишь клонится слегка…
Ясно, деточка?
Месяца два с Костюриным пролетели как день. Но он был неуправляемый: много пил и скандалил в компаниях. А потом вдруг исчез, и телефон его не отвечал.
Имя его наконец мелькнуло в газетах и облеклось в шепотливые сплетни: «антисоветчик», «агент ЦРУ и Израиля», «сбежал за рубеж» и так далее… Вспоминать о нем вслух показалось Вике опасно.
Да так и было на самом деле. Пока не настали новые времена.
Но к этому новому времени Вику уже несло из рук в руки. По наклонной она покатилась после неряшливой попойки на квартире поэта-песенника — кругломордого, черноволосого, похожего на жука-навозника. Звали его Валера…
Песенник сильно гулял и, обжимая девчонок, лазал под юбки. На его счет гуляли и прихлебатели из какого-то ВИА, что означало вокально-инструментальный ансамбль.
— Из воздуха делаем бабки, — кричал поэт, мешая коньяк с шампанским. — Надо жить, пока мы живы. Будем живы. Богу милы, а людям не угодишь!
Этот песенник с жидким отвислым брюшком в тот вечер организовал нечто, что в Библии, или еще где, называется «свальный грех».
