Жорж Сименон - Признания Мегрэ
До этого он никогда не пил. Очевидно, он уже днем побывал на улице Коленкур и успел поговорить с консьержкой. А может быть, даже она ему написала?
И вот, дожидаясь возвращения дочери, он устроился в маленьком баре напротив и оттуда увидел, как мы подъехали.
Напился он, безусловно, для храбрости. Это был пожилой человек с землистым цветом лица. Одежда висела на нем мешком. Видно, когда-то он был толстым, а может быть, и веселым…
— Значит, это правда, что…
Он поочередно оглядел нас, соображая, что бы сказать, чувствуя себя так же неловко, как и мы…
Наконец, повернувшись ко мне, он спросил одновременно угрожающе и смущенно:
— Что вы собираетесь делать дальше?..
Глава 3
Консьержка, которая хочет, чтобы ее портрет появился в газете
Всю эту часть допроса Мегрэ свел к двадцати или тридцати репликам, которые были для него опорными точками. Он редко говорил подолгу, без перерыва. Его беседы с доктором Пардоном перемещались паузами, во время которых он медленно затягивался табачным дымом, как бы для того, чтобы дать время словам облечься в форму фразы. Мегрэ знал, что для его друга слова имеют тот же смысл, что и для него, вызывают те же представления.
— Ситуация настолько банальна, что может служить темой для избитых шуток. Ведь в таком положении только в одном Париже можно найти десятки тысяч человек. Для большинства из них все это оборачивается более или менее благополучно. Если же дело доходит до драмы, то она ограничивается семейной сценой, разрывом, иногда разводом, и жизнь продолжается…
Человек, стоявший у стола в кабинете Мегрэ, где пахло весной и табаком, изо всех сил боролся за то, чтобы жизнь продолжалась, и время от времени испытующе поглядывал на комиссара, стараясь угадать, осталась ли хоть какая-нибудь надежда.
Сцена с участием трех персонажей, разыгранная в квартире на улице Коленкур, была и драматической и мерзкой. Именно эту смесь искренности и фальши, трагического и смешного трудно было выразить, даже трудно осознать после того, как все уже свершилось, и Мегрэ понимал, почему так подавлен Жоссе, почему он так тщательно подбирает слова и всегда неудовлетворен теми, которые приходят ему на ум.
— Я убежден, господин комиссар, что отец Аннет — честный человек. И тем не менее… Он не пьет, я вам уже это говорил… После смерти жены он живет затворником… Похоже, что он беспрерывно растравляет свое горе… Но я не знаю. Это только мое предположение… Быть может, его мучают угрызения совести из-за того, что он не смог создать ей более счастливую жизнь? Вчера, поджидая нас на улице Коленкур, отец Аннет много выпил. Ведь он сидел в баре; это единственное место, откуда можно наблюдать за домом… Взял вина машинально или просто для храбрости, а потом продолжал пить, не отдавая себе отчета… Когда он подошел ко мне, чувствовалось, что он еще владеет собой, но спорить с ним было невозможно. Что я мог ответить на его вопрос? Он повторял без конца, глядя на меня с мрачным видом: «Что вы собираетесь делать дальше?» И хотя еще за несколько минут до этого я ни в чем себя не упрекал, так гордился своей любовью, что готов был рассказывать о ней всем и каждому, я вдруг почувствовал себя виноватым.
Мы только что начали есть. Как сейчас вижу красного лангуста и красную герань на подоконнике, Аннет, которая придерживала на груди свой халатик и не плакала. Я бормотал с искренним волнением: «Я вас заверяю, мсье Дюше…»
Он продолжал: «Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что Аннет была чистой девушкой».
В устах отца эти слова должны были показаться мне комичными, но я не заметил в них ничего смешного. Впрочем, это было не так. Когда мы с ней встретились, Аннет уже не была совсем чистой девушкой и не пыталась притворяться ею. Любопытнее всего, что она лишилась невинности отчасти благодаря своему отцу. У этого одинокого мизантропа была только одна страсть, нечто вроде культа своего ровесника, начальника по службе, которым он восхищался, питая к нему смиренные дружеские чувства. Аннет начала свою трудовую деятельность, работая машинисткой в кабинете этого человека, и Дюше гордился этим так же, как иные отцы гордятся гибелью своих сыновей за родину. Как глупо, правда? Свой первый опыт Аннет получила с этим человеком, впрочем, опыт, не завершенный из-за неполноценности ее партнера. Чтобы стереть в памяти это неприятное воспоминание и избежать повторения таких встреч, она уехала в Париж. У меня не хватило духу рассказать об этом отцу. Я замолчал, подыскивая слова. Мсье Дюше не отставал от меня, повторяя заплетающимся голосом: «Вы предупредили свою жену?»… Я без колебаний ответил «да», не подумав о последствиях… «Она согласна на развод?»… Признаюсь, я опять ответил утвердительно.
Комиссар, пристально глядя на Жоссе, спросил:
— А вы никогда серьезно не думали о разводе?
— Не знаю… Ведь вы хотите правды, не так ли? Может быть, эта мысль и приходила мне в голову, но не очень отчетливо… Я был счастлив… У меня было достаточно маленьких радостей, и у меня не хватало мужества, чтобы…
Он все время старался быть точным, но точность здесь была недостижима, и он начал понимать это.
— Насколько я понял, вы не стремились к каким-либо переменам в вашем положении?
— Это сложнее… Ведь и с Кристиной у меня был такой период… Ну, скажем, совсем не похожий на это… Такой период, когда жизнь совсем преображается… Понимаете? Потом мало-помалу, правда стала проступать наружу… Я увидел в ней совсем другую женщину… Но я не сердился на нее… Я понял, что это неизбежно… Я сам виноват, что сразу не сумел разгадать правду. Эта другая женщина, какой Кристина стала в моих глазах, тоже волновала меня, быть может, еще больше. Но она уже не вызывала ни любовных порывов, ни экстаза… Это что-то совсем другое…
Он провел рукой по лбу жестом, который повторял теперь все чаще.
— Мне так хотелось, чтобы вы мне поверили! Я так стараюсь, чтобы вы поняли все!.. Аннет совсем не такая, какой была Кристина… Я тоже изменился… Возраст уже не тот… Я был удовлетворен, счастлив тем, что давала мне ее любовь, и не желал для себя ничего лучшего… Вам мои рассуждения, наверное, кажутся эгоистичными, быть может, циничными!..
— Значит, вы не собирались жениться на Аннет и тем не менее вы сказали отцу…
— Я точно не помню слов, которые ему говорил… Мне было стыдно перед ним… Я почувствовал себя виноватым… Кроме того, хотелось избежать неприятной сцены… Я поклялся, что люблю Аннет, и это была правда… Я обещал жениться на ней, как только это станет возможным…
— Вы так и сказали?
— Кажется, так… Во всяком случае, я говорил так горячо, что Дюше смягчился… Речь шла о времени, которое потребуется для соблюдения формальностей… Чтобы покончить со сценой на улице Коленкур, я хочу вкратце рассказать вам об одной детали, еще более смешной, чем все остальные… В конце концов я настолько вошел в роль зятя, что откупорил бутылку шампанского, которая стояла у нас в холодильнике, и мы чокнулись… Когда я вышел от Аннет, уже стемнело. Я сел за руль и некоторое время ехал куда глаза глядят… Я не мог понять, поступил ли я хорошо или плохо… Мне казалось, что я предал Кристину… Я никогда не был способен убить даже животное… Однажды, когда я был у друзей в деревне, меня заставили зарезать цыпленка, а я не посмел показаться трусом… Все смотрели, как я за это возьмусь… С первого раза я не отважился, на второй раз решился, но у меня было такое ощущение, будто я совершаю смертную казнь… Теперь мне казалось, что я только что сделал нечто похожее. Только потому, что какой-то полупьяный человек разыграл предо мной роль оскорбленного отца, я перечеркнул пятнадцать лет жизни с Кристиной, обещал, поклялся принести ее в жертву… Я остановил машину в первом попавшемся по дороге кабачке и тоже начал пить… Это оказалось возле площади Республики, и я удивился, когда выехал потом на нее… Затем я поехал по Елисейским полям… Остановился возле другого бара… Там тоже выпил три или четыре рюмки, пытаясь придумать, что я скажу жене… Я составлял фразы, даже произносил их вполголоса. Он посмотрел на Мегрэ, и во взгляде его внезапно появилась мольба.
