Дороти Сэйерс - Рассказы о лорде Питере
— Кто кричал — мужчина, женщина?
— Думаю, мужчина, сэр. Понимаете, это был скорее даже не крик, а какой-то рев. «Эй, — окликнул я бродягу, — что это такое? Какой это дом?» Он ничего не ответил, а только указал рукой, и мы с ним бросились на крик. Когда мы подбежали к дому, послышался хрип, как будто внутри кого-то душат, а потом глухой удар, словно что-то привалилось к двери.
— Боже правый! — ахнул Питер.
— Я крикнул через дверь и одновременно позвонил в звонок. «Эй! — завопил я, — что у вас там творится?» Потом я стал стучать в дверь. Мне никто не ответил, и я продолжал стучать и звонить. Тогда тип, прибежавший вместе со мной, приоткрыл щель для писем и заглянул сквозь нее внутрь.
— В доме горел свет?
— Там было темно, сэр, свет проникал только снаружи, через окошко над дверью, потому что перед ним горел фонарь, освещающий номер дома. Я задрал голову и увидел номер — «тринадцать», — выведенный яснее ясного. Тот тип смотрел — смотрел в щелку, а потом вдруг захрипел и отшатнулся. «Что еще там такое? — спросил я. — Дайте-ка взглянуть». И я сменил его у щелки.
Полицейский Берт умолк и глубоко вздохнул. Питер открыл следующую бутылку.
— Так вот, сэр, — продолжал полисмен, — хотите — верьте, хотите — нет, но я был в тот момент столь же трезв, как и сейчас. Могу вам рассказать обо всем, что я увидел в доме, как если бы у вас на стене висел подробный список. Увидел я не так уж много, потому что щелка была не слишком широкой, но, скосив глаза, я сумел оглядеть весь холл и часть лестницы. Вот что я увидал, сэр, — запомните каждое слово, потом поймете, зачем.
Он глотнул еще «Пола Роджера», чтобы речь лилась свободнее, и продолжал:
— Я отлично разглядел пол в холле — в черных и белых квадратах, как мраморный, уходивший далеко в глубь дома. Слева поднималась лестница, застеленная красным ковром, у начала которой стояла белая скульптура, изображающая обнаженную женщину с вазой с голубыми и желтыми цветами в руках. В стене рядом с лестницей была распахнута дверь, а за ней — ярко освещенная комната. Я разглядел край стола с рюмками и серебряными приборами. Между этой дверью и входом стоял большой черный шкаф, отполированный до блеска, с золотыми инкрустациями, прямо как на выставке. В глубине холла располагалось что-то вроде оранжереи, только я не сумел разглядеть, что там росло. Справа тоже была дверь — распахнутая, как и та, что слева. Она вела в симпатичную гостиную с бледно-голубыми обоями и картинами на стенах. В холле тоже висели картины; еще там стоял стол с медным кубком, вроде тех, куда складывают визитные карточки гостей. Смотрите, какой подробный рассказ, сэр! Если бы я всего этого не видел, разве бы я смог все так связно описать?
— Я знавал людей, описывавших то, чего они на самом деле не видели, — задумчиво ответил Питер, — однако мне редко приходилось слышать от них подробности, на которых настаиваете вы. Обычно они твердят о крысах, кошках и змеях, а также, хоть и реже, о фигурах обнаженных женщин. Мне впервые доводится слышать, чтобы в бреду являлись лакированные шкафчики и столы.
— Вот видите, сэр, — приободрился полисмен. — Как я погляжу, пока что вы мне верите. Но мне придется поведать вам еще кое о чем, и уж это вам будет не так просто переварить. В холле лежал человек — вот не сойти мне с этого места! — и он был мертв. Высокий мужчина, гладко выбритый, в вечернем костюме. Кто-то воткнул ему в горло нож. Я видел его рукоятку — это походило на нож для нарезания мяса; по мраморным квадратам на полу текла яркая кровь...
Полисмен посмотрел на Питера, вытер платком лоб и допил четвертый фужер шампанского.
— Голова его лежала у края столика, ноги же должны были, наверное, упираться в дверь, но я не мог разглядеть того, что находилось так близко ко мне, из-за почтового ящика. Понимаете, сэр, я разглядывал помещение сквозь проволочный ящик, а в нем что-то лежало — наверное, письма, — что не давало мне бросить взгляд прямо вниз. Но все остальное я разглядел — все, что было передо мной и по обеим сторонам; зрелище это, наверное, накрепко отпечаталось в моем мозгу, потому что я смотрел в щелку не больше пятнадцати секунд. После этого свет разом погас, словно кто-то выключил главный рубильник. Я обернулся и — не стану скрывать — почувствовал себя не в своей тарелке: оказалось, что приятель в шарфе сделал ноги!
— Вот чертовщина! — посочувствовал Питер.
— Сделал ноги, — повторил полисмен, — а я стою и не знаю, что предпринять. Тут-то, сэр, я и совершил главную ошибку: мне взбрело в голову, что он не мог уйти далеко, и я пустился по улице за ним вдогонку. Куда там: я так и не увидел ни его, ни кого-либо еще. В окнах вокруг не было ни огонька, и я подумал, что тут может случиться что угодно — никто и не заметит. Уж как я орал и колотил в дверь — казалось бы, всем полагалось высыпать на улицу, не говоря уже о том ужасном крике. Да вы и сами прекрасно знаете, сэр, как это бывает: когда кто-нибудь забудет закрыть окна первого этажа или вовремя потушить камин, вы можете поднять какой угодно отчаянный крик, чтобы привлечь его внимание, — соседи же и бровью не поведут. Он себе преспокойно спит, а соседи говорят: «Будь что будет, мое дело маленькое», и знай себе прячут головы под одеяла.
— Да уж, — согласился Питер, — в Лондоне всегда так.
— Вот именно, сэр! То ли дело — в деревне! Там булавки нельзя подобрать, чтобы кто-нибудь не подошел и не спросил, откуда вы ее взяли! Лондон же себе на уме... Но что-то надо предпринять, решил я, и давай свистеть. Свисток-то все услыхали: по всей улице пораспахивались окна. Вот вам и Лондон!
Питер кивнул:
— Лондон не заставят очнуться даже трубы архангелов в день Страшного суда. Его жители не видят дальше собственного носа, хоть и изображают непререкаемую добродетель. Однако в нужный час Господь, которого ничто не может застать врасплох, надоумит своего архангела: «Свистни им над ухом, Михаил, свистни посильнее! При звуке полицейского свистка весь Запад и весь Восток повскакивает со смертного одра!»
— Совершенно справедливо, сэр, — молвил полицейский Берт, впервые поняв, что шампанское — не такая уж безобидная штука.
Подождав немного, он продолжал:
— Так уж вышло, что в тот момент, когда я принялся свистеть, Уитерс — констебль с другого участка — находился на Одли-сквер и как раз двинулся мне навстречу. У нас, сэр, назначается время встречи, только каждую ночь разное; в эту ночь нам полагалось встретиться на площади ровно в полночь. Он добирается до меня — и что же он видит? Жители орут на меня из окон, не понимая, что стряслось. Мне было вовсе ни к чему, чтобы они высыпали на улицу, потому что тогда мой голубчик смешался бы с толпой, поэтому я отвечал им, что, мол, здесь ничего не стряслось, это там, дальше. Потом я увидел Уитерса и обрадовался. Стоим мы с ним посреди улицы, и я говорю, что в холле дома номер тринадцать валяется труп. Он глядит на меня, как на сумасшедшего, и спрашивает: «Номер тринадцать? Какой еще номер тринадцать, такого номера на Мерримен‘з-энд нет, олух ты этакий: там все дома под четными номерами!» Так оно и есть, сэр: ведь по другую сторону ничего не построили, так что нечетных номеров там и впрямь нет, не считая номера один — большого дома на углу.
