Жорж Сименон - Отпуск Мегрэ
И ходить ему там следует на цыпочках, и говорить шепотом…
– Они еще увидят… – проворчал он после третьего стаканчика белого вина.
– Здравствуйте, номер шесть. Наша милая пациентка вас ждет.
Он даже не может скорчить гримасу в адрес сестры Аурелии и, скрепя сердце, улыбается ей.
– Секундочку, я сейчас предупрежу. Сообщу, что вы уже пришли.
А тут уже другая сестра ждет его на лестничной площадке, и нет никакой возможности переговорить с нею в коридоре, где открыты двери других палат».
– Здравствуйте, номер шесть. Наша дорогая больная…
Все, как в сказочной пьеске, где ему уготована роль похитителя мускатного ореха.
Не успел он и рта раскрыть, как очутился в палате жены, где эта ужасная мадемуазель Ринкэ сверлила его своим птичьим взглядом.
– Что с тобой Мегрэ?
– Со мной? Ничего…
– У тебя плохое настроение.
– Да нет же…
– Мне пора выписываться отсюда, верно? Понимаю, как все это тебе надоело.
– Как ты себя чувствуешь?
– Уже лучше. Доктор Бертран полагает, что в понедельник мне, может быть, снимут швы. Сегодня мне уже дали немножко курицы.
Он даже не может с нею пошептаться. Да и что бы это дало? Старая карга на соседней койке уже насторожила уши, прислушиваясь.
– Кстати, ты забыл мне оставить немного денег.
– Зачем?
– Тут маленькая больная обходила с подписным листом…
Короткий взгляд в сторону старой девы Ринкэ как будто для того, чтобы он лучше мог понять мимику жены. Что он должен понять? Может быть, шла какая-то подписка в пользу этой мадемуазель?
– Что ты этим хочешь сказать?
– Собирают на венок…
На миг он даже задумался, как это можно собирать на венок живому человеку, идиотство какое-то! Но ведь он не проводил дни и ночи в атмосфере тайных шепотков и многозначительных взглядов клиники.
– Для умершей из палаты номер пятнадцать…
– А… да…
Как же деликатна мадам Мегрэ! Она так тихонько говорит, потому что ее соседка тяжело больна, потому что у нее рак и она тоже может скоро умереть.
Потому-то мадам Мегрэ и понизила голос, говоря о венке…
– Передай им двадцать франков. Похороны завтра.
– Я знаю.
– Что ты ел на завтрак?
Ей, как всегда, нужно знать все детали его быта.
– По крайней мере, надеюсь, не ракушки?
Вошла сестра Мари-Анжелика:
– Вы позволите?
Это она пришла, чтобы помочь маленькой больной с подписным листом. Мегрэ отдает ей двадцать франков в тот самый момент, когда она достает карандаш.
– Хотите вписать имя моей жены, сестра?
Сестра Мари-Анжелика была готова начать писать, когда вдруг на мгновение заколебалась. Взглянула в лицо комиссару, и щечки ее порозовели.
Она вписывала имя, а он смотрел на написание букв, на почерк. Правда, она и не пыталась его маскировать.
Да и по ее взгляду все было понятно.
Поблагодарив, она увела маленькую больную.
Ты знаешь, здесь создается как бы некая общая семья… – с нежностью проговорила мадам Мегрэ. – Тебе, конечно, трудно это понять, но страдания сближают людей, и они тянутся друг к другу.
Спорить ему не хотелось, хотя в эту минуту он подумал о мадемуазель Ринкэ.
– Дней через восемь-десять, как я полагаю, меня выпустят отсюда. Послезавтра обещали позволить провести часок в кресле…
Может быть, это было и нехорошо по отношению к мадам Мегрэ, но эти полчаса показались ему длиннее, чем обычно.
– Ты не желала бы сменить палату?
Тут она прямо-таки испугалась, поскольку Мегрэ позволил себе полнейшую бестактность.
– Почему ты вдруг заговорил об этом?
– Да… видишь ли… освободилась одноместная палата…
Мадам Мегрэ, не веря своим ушам, пробормотала:
– Ты имеешь в виду пятнадцатую? Ты об этом подумал, Мегрэ?
Она должна идти в палату, в которой только что умерла девушка!
Конечно, продолжать он не стал. А мадемуазель Ринкэ явно посчитала его палачом. Он же видел в этом только средство наедине переговорить с сестрой Мари-Анжеликой.
Ну что же, придется переговорить с ней в приемной!
В коридоре он сказал:
– Не могли бы мы немного поговорить в приемной?
Она знала, о чем пойдет речь, и на лице ее отразился ужас еще больший, чем тот, что Мегрэ видел на лице жены несколько минут назад.
– Правила это запрещают.
– Вы хотите сказать, что по здешним правилам я не могу с вами переговорить?
– Только в присутствии сестры-настоятельницы, к которой вы должны обратиться с просьбой.
– И где находится эта сестра-настоятельница?
Не отдавая себе отчета, Мегрэ повысил голос. Он готов был рассердиться.
– Тсс! Тише!
Сестра Альдегонда высунулась из полуоткрытой двери палаты.
– Но хоть здесь-то мы можем, по крайней мере, поговорить?
– Правила этого не…
– Неужели?
– Тсс!
– Это вы мне писали?
– Правила не позволяют…
– Но хотя бы в город вы можете выйти? Или этого правила тоже не позволяют?
Это уже выглядело богохульством.
– Послушайте, сестра…
– Я вас умоляю, месье номер шесть…
– Вы же знаете, чего я от вас хочу.
– Тише!.. Пожалуйста…
И она, сложив руки на груди, шагнула вперед, заставляя его отступить. И тут же заговорила громче, с явным намерением сделать так, чтобы ее услышала сестра Альдегонда:
– Уверяю, что вашей милой больной всего хватает, а ее душевное состояние превосходно…
Настаивать не было никакого смысла. Мегрэ уже ступил на лестницу, попав в поле зрения сестры Аурелии.
Не оставалось ничего иного, как спуститься.
– До свидания, месье номер шесть, – прозвучал слащавый голос из окошечка. – Вы завтра позвоните?
Вид у него был, как у огромного парня среди маленьких девчушек, которые затеяли с ним игру. Маленькие девочки всех возрастов, включая мадемуазель Ринкэ, Бог знает почему! И даже мадам Мегрэ попала в эту компанию.
Зачем же было писать, если эта монашенка не могла с ним переговорить? В течение десяти минут он пытался начать разговор с Мари-Анжеликой. Тоже лицемерка порядочная. Каким ведь безмятежным голоском проворковала: «Уверяю, что вашей милой больной всего хватает…»
А та другая, из пятнадцатой палаты? Тоже была «милая больная»?
Он шел по улице, не скрываясь в тени, шел прямо под палящим солнцем. Постепенно успокаиваясь, он даже посмеялся над собой!
Бедная сестра Мари-Анжелика! В общем-то она сделала все, что смогла. Даже проявила смелость и инициативу. То, что в другом месте выглядело бы совершенно банально, здесь приобретало вид настоящего геройского поступка. Не ее вина, что Мегрэ прибыл слишком поздно, а девица Годро умерла слишком рано.
Что же теперь он мог поделать? Вернуться в клинику, встретиться с сестрой-настоятельницей и сказать ей:
