Констан Геру - Замок Шамбла
– Дальше! — холодно приказала она.
– Впрочем, — продолжал господин Марселанж, — это предчувствие настолько сильно преследовало меня и я так твердо был уверен в своей скорой и неизбежной смерти, что не колеблясь назвал им имена людей, на которых они должны донести, если убийство все-таки совершится.
Арзак умолк, и воцарилось тягостное молчание. Каждый из присутствовавших по-своему отреагировал на услышанное. Госпожа Теодора сидела бледная как полотно, по-видимому, не в состоянии о чем-либо думать. Лицо графини хранило гордое и презрительное выражение, однако она украдкой бросала тревожные взгляды на Жака Бессона, который старался казаться спокойным и бесстрастным, хотя дрожание уголков губ говорило о том, что он сильно взволнован. Что же касается Арзака и Мари Будон, то на их лицах читалось лишь полное равнодушие, к которому у Мари примешивались непоколебимая смелость и глубокое презрение к опасности.
– Это все? — спросил наконец Жак Бессон как ни в чем не бывало.
– Почти, — беззаботно ответил пастух.
– Что же еще сказал господин Марселанж? — поинтересовалась графиня.
– Он сказал нотариусу, пожав ему руку, что не может выразить словами, как он рад уехать из Шамбла, кровли и башни которого с некоторых пор приняли в его глазах зловещий вид большой гробницы. Потом они оба ушли по дороге к замку.
После довольно долгой паузы графиня обернулась к Жаку Бессону и спросила его, придав каждому своему слову особую выразительность:
– Что вы скажете об этих предчувствиях и об этом рассказе?
Жак побледнел, однако отвечал, глядя на графиню и делая ударение на каждом слове:
– Если ваше сиятельство мне доверяют, то должны быть уверены в том, что это меня нисколько не тревожит, и вас это также тревожить не должно. Я прошу у вас позволения пройти с Арзаком в мою комнату и поговорить с ним с глазу на глаз.
По знаку графини Жак Бессон и Арзак вышли и беседовали больше часа.
VI
Через день после описанных событий два человека разговаривали на мосту Шартрез. Это были какой-то крестьянин и портной Пьер Бори, который три дня назад останавливался у дверей супругов Пюжен, соседей Шамбла. Хотя на дворе стоял август, было прохладно и дул сильный ветер, поднимавший на мосту и на дороге вихри пыли.
– Господи боже мой! — вскрикнул вдруг крестьянин, вздрогнув от холода. — Точно осень!
– Скорее зима, — возразил портной, красный нос которого живо реагировал на суровость погоды.
– Я не прочь пострелять дичь, — признался крестьянин, — и рассчитывал провести добрую часть ночи на охоте, но надо быть врагом самому себе, чтобы отправиться в лес в такую погоду. А вот кто-то похрабрее меня: идет на охоту, — добавил он, указывая Пьеру Бори на человека, который появился на другом конце моста.
– А вы откуда знаете? — спросил портной.
– Нетрудно догадаться: он несет ружье и идет за час до темноты.
– Он отправляется охотиться в лесу Шамбла, это верно; там дичи пропасть, ему что-нибудь наверняка достанется.
– Возможно, — согласился крестьянин. — Но может быть, ему достанется то, чего он не ожидает, то есть воспаление в груди.
– Тем более что он не очень крепкого сложения. Посмотрите, он едва держится на ногах, словно шатается от ветра.
– Да и одет-то не по погоде, в одной рубахе в такой холод! Однако эта рубаха и панталоны оливкового бархата кажутся мне знакомыми, — тут же прибавил он.
– Не знаю, узнал ли и вас этот человек, — заметил Пьер Бори, — но он наверняка вас избегает.
Действительно, с умыслом или случайно, но человек, шедший по мосту, вдруг изменил направление, надвинул шляпу на глаза и наклонил голову, как бы желая защититься от холодного ветра. Черты его лица стали почти неразличимы. Он ускорил шаг, не смотря ни направо, ни налево, и уже совсем было перешел мост, когда крестьянин окликнул его.
– Здравствуйте, Жак! — закричал ему крестьянин. — Куда это вы идете?
Жак Бессон вдруг остановился как вкопанный и оставался несколько мгновений неподвижен, очевидно не решаясь ответить на приветствие крестьянина, потом вдруг снова пошел вперед, ответив на ходу:
– Я иду в Фэ.
Но ему никак не удавалось отвязаться от упрямого крестьянина, потому что тот тотчас прокричал:
– Эй, Жак, не хотите ли табачку?
Жак Бессон опять остановился, лицо его исказилось гримасой злобы, молния сверкнула из его черных глаз, а рука яростно сжала дуло ружья, но у него хватило сил совладать с собой. Он с самым равнодушным видом подошел к тому, кого хотел бы растоптать. Раскрыв свою табакерку, крестьянин по-дружески предложил ее Жаку Бессону, не отказавшемуся от щепотки табака.
– А я вас сразу-то и не узнал, — продолжал крестьянин, закрывая свою табакерку. — Вы так быстро шли.
Жак не ответил, он дрожал от гнева и нетерпения. Он злился и оттого, что его узнали, и оттого, что он опаздывал. Но крестьянин не заметил этой тщательно скрываемой ярости и невозмутимо спросил:
– Ну, теперь вам лучше?
– Да, немножко лучше, — ответил Жак. — Но я все еще очень слаб.
Повернувшись спиной к крестьянину, он стал удаляться от моста.
– Если он идет в Фэ и вернется сегодня в Пюи, — заметил тогда крестьянин, — вот тут уж можно сказать, что это чудеса: ведь он так бледен и слаб!
В это время Жак Бессон шел быстрыми шагами.
– Дурак! — в бешенстве бормотал он. — Надо же ему было попасться мне сегодня на пути! А того человека, который стоял с ним на мосту, я где-то видел, — добавил он немного погодя с растущим беспокойством.
Жак подумал еще несколько минут, но так и не смог вспомнить, где же он его встречал. После получаса ходьбы Бессон вошел в темный лес, дубовый и сосновый, с живописными пригорками и оврагами, среди которых извивалась узкая, неровная тропинка, то и дело теряясь в окаймлявшем ее густом терновнике. Однако путник уверенно шел по этой почти невидимой тропке, словно по большой дороге. Было ясно, что он часто ходит тут и что этот лес ему знаком, как улицы Пюи.
Через два часа он остановился у оврага и присел отдохнуть. Гигантские сосны со всех сторон обступали его, так что овраг, на склоне которого он сидел, казался непроходимой бездной. Лунный свет, падавший на верхушки деревьев, придавал окружавшему Жака пейзажу еще более зловещий вид. Этот неподвижный, безмолвный и черный лес, такой темный, что Бессон не мог даже рассмотреть траву под ногами, напомнил ему фантастические образы ада и чистилища и вдруг вернул его на тридцать лет назад. Как и тогда, он задрожал при одной только мысли о вечности, полной мук и невыносимых страданий.
