Энтони Беркли - Убийство на верхнем этаже. Дело об отравленных шоколадках
Сэр Чарльз редко выступал на стороне обвинения. Адвокату истца не принято реветь от ярости, да и слезы едва ли уместны. А сэр Чарльз гордился подобными средствами. Они составляли в его адвокатской практике некий ритуал. Могучий рев, переходящий у всех на глазах в слезы, считался коронным номером сэра Чарльза. Он принадлежал к старой школе адвокатов, он был последним мамонтом этой славной плеяды. Помимо всего прочего, услуги адвокатов старой школы весьма щедро оплачивались.
Ровно через неделю после того, как Роджер выдвинул предложение о расследовании дела, Клуб криминалистов вновь собрался на очередное заседание. И когда сэр Чарльз суровым взглядом обвел притихшее собрание, поправив свое пенсне, сверкавшее на его мясистом носу золотой переносицей, члены Клуба сразу поняли, что им предстоит редкий спектакль. И притом бесплатно, тогда как выступление сэра Чарльза на стороне обвинения с кратким изложением дела, но в настоящем суде обошлось бы кое–кому не менее чем в тысячу гиней.
Сэр Чарльз заглянул в блокнот, который держал в руке и прочистил горло. Никто из адвокатов не умел так внушительно прочищать горло, как сэр Чарльз.
– Леди и джентльмены, – с большой важностью произнес он, – вполне естественно, что я более, чем кто либо из вас, заинтересован в расследовании этого убийства по причинам личного характера, которые, без всякого сомнения, вам должны быть известны. Имя сэра Юстаса упоминалось одно время рядом с именем моей дочери. И о помолвке мало сказать, что объявили раньше, чем нужно она вообще не должна была состояться, поскольку для этого не было никаких оснований. И все же я ощущаю, хотя и в крайне ничтожной степени, некоторую личную ответственность за попытку покушения на жизнь человека, которому молва прочила роль моего будущего зятя. Я не хотел бы выделять личный аспект в трактовке доверенного нам дела, которое я буду рассматривать с той же беспристрастностью, с какой мне доводилось вести другие доверенные мне дела. Однако это сделать придется, поскольку обойти это обстоятельство невозможно. Благодаря ему я имел больше возможностей, чем остальные члены Клуба, подойти ближе к задаче, поставленной перед нами президентом. Я имею в виду тот факт, что лучше остальных знаю сэра Юстаса и к тому же обладаю доступными мне сведениями, которые, пройдя сложный путь доказательств, должны, я убежден, привести к желаемой разгадке преступления. Согласен, я обязан был изложить известные мне сведения своим коллегам по Клубу еще неделю назад, и от всей души прошу меня простить за то, что тогда я этого не сделал; оправданием может служить тот факт, что я не мог себе представить, что сведения, которыми я располагаю, могут оказаться полезными и пригодиться в деле. И только когда я принялся размышлять над нашим делом, пытаясь распутать этот чудовищный, трагический узел, только тогда я осознал важность того, что знал и какое значение мое сообщение может иметь для раскрытия преступления.
Сэр Чарльз остановился, и под сводами зала эхо несколько раз повторило ритмические модуляции его голоса.
– Ныне же, вооруженный этими сведениями, – произнес он, обводя грозным взором лица присутствующих. – я могу с полной уверенностью заявить, что загадка убийства мною разрешена.
Слова сэра Чарльза были встречены волной изумленных возгласов. И хотя члены Клуба понимали, что сэр Чарльз и рассчитывал на подобное впечатление, изумление их было искренним.
Сэр Чарльз сбросил с носа пенсне, державшееся на широкой ленте, и характерным жестом взмахнул им в воздухе.
– Да, я полагаю, более того, я уверен, что смогу сорвать завесу с этой тайны. Но есть повод и для огорчения. Жаль, что мне выпал жребий выступать первым. Наверное, было бы интереснее, если бы нам было позволено прежде выслушать версии других членов Клуба, с тем чтобы доказать их ошибочность, и уже потом приблизиться к верному решению. Разумеется, в том случае, если эти версии существуют. Хотя меня нисколько не удивит, если окажется, что ваши выводы вполне совпадают с моими. Ничуть не удивит, поверьте. Я не считаю, что обладаю сверхординарными способностями заставлять факты говорить за себя. Я даже горжусь тем, что отнюдь не сверхчеловеческий дар помог мне проникнуть вглубь обстоятельств мрачной тайны, лежащей в основе нашего дела, и не увидеть там ничего такого, к чему не пришли бы официальные расшифровщики неразрешимых тайн и загадок (я имею в виду, разумеется, профессиональную сыскную службу). Дело отнюдь не в моем даре. Напротив, я самое обычное живое существо, не наделенное никакими выдающимися свойствами, отличающими меня от других, мне подобных. И для меня не будет неожиданностью, если окажется, что я всего–навсего шел по следам кого–то из вас, уже взявшего след того, кто совершил это тяжкое преступление. Я же, со своей стороны, берусь утверждать, что доказательства, которые я намерен привести, не оставят и тени сомнений в том, что виновно в убийстве именно это лицо, и никто другой.
Отметя, таким образом, всякую мысль о том, что кто–то из членов Клуба мог быть ничуть не глупее его, сэра Чарльза, сэр Чарльз потребовал тишины и приступил к делу:
– Начиная расследование, я задал себе вопрос, извечный вопрос, правильный ответ на который во все времена, пока существует человечество, а следовательно, и убийства, безошибочно и верно выводит на след преступника. Вопрос, которым задается каждый преступник, не удосуживаясь, однако, подумать, что кроме него кто–то еще может найти на него ответ. Это вопрос – qui bono? – Сэр Чарльз выдержал напряженную паузу. – В чьих интересах? – перевел он, делая этим одолжение тем, кто латыни не знал. – Кому это было бы на руку? – перефразировал он на случай, если бы в аудитории оказалось два–три недоумка. – Кому на руку была бы смерть сэра Юстаса Пеннфазера?
Из–под нависших бровей он вопросительно оглядел сидевших, но каждый послушно вел свою роль и не торопился с догадками. Сэр Чарльз, со своей стороны, был слишком опытным оратором, чтобы раньше времени дать им ключ к тому, что он собирался поведать. Поэтому, предоставив своим слушателям теряться в догадках, сэр Чарльз резко изменил курс повествования.
– Итак, в этом преступлении я усматривал три неоспоримых улики, – продолжал он, переходя почти на обычный разговорный тон. – Я говорю, конечно, о сфабрикованном письме, пакете и самих шоколадках. Из всех трех улик пакет представляет известное значение, поскольку здесь важна почтовая марка. Адрес, написанный печатными буквами, я счел бесполезным для дознания. Он мог быть написан кем угодно и когда угодно. Следовательно, как мне казалось, он никуда бы нас не привел. Сами шоколадки и коробка из–под них тоже не могли бы служить серьезной уликой. Может быть, я ошибаюсь, но так мне казалось. Такие конфеты выпускаются в огромном количестве и продаются в сотнях магазинов; в данном случае выйти на след человека, купившего их, было бы невозможно. Более того, полиция уже должна была навести справки, действуя по всем этим направлениям. Короче, у меня в руках оставались только две вещественные улики: фальшивое письмо и марка на пакете. Опираясь на эти две улики, я должен был выстроить пирамиду моих доказательств.
