Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
Милентий улыбнулся и ответил:
— Считай, что так, князь!
— А что, могу я послушать ваши песни? — спросил Бугарнэ.
— Отчего же, это будет можно, это — угощение нашему гостю! — И Милентий подозвал к своей палатке цыган.
— Кто сейчас пел один? — спросил Бугарнэ.
— Мы все здесь поем от души, — уклончиво ответил Милентий.
И грянула хоровая песня, и среди всех голосов снова выделился тот голос, что так понравился князю Бугарнэ. Он соскочил с пня и, указав на молодого цыгана, сказал:
— Вот он, тот тенор!
— А Бог его ведает, тенор он или кенар, — ответил Милентий. — Это мой младший сын Корней, правда, он у нас мастер что петь, что плясать и на гитаре играет подходяще. Думаю, попозже из него толк должен получиться.
А хор уже пел медленную, тягучую песню, и она жгла пламенем, проникая внутрь человека. И от края круга, чуть покачиваясь и приглаживая кудри и поддергивая согнутой рукой рукав рубашки к локтю, шел на середину молодой цыган, а навстречу ему шла его сестра — красавица Тереза: одно плечо ее дрожало бисерной дрожью, на другом плече перекинутая шаль связана по-цыгански узлом, а ноги четко выводят ритм мелодии. И они так плясали, что все вокруг были словно околдованы, а потом Милентий бросился к дочке, а с другой стороны седая дородная цыганка бросилась к Корнею, и они вчетвером вели эту пляску, да так, что князь Бугарнэ на какое-то время впал в неистовство. А когда Милентий заиграл на гитаре цыганскую пляску, князя Бугарнэ озноб прохватил.
— Да, — сказал князь, — вы своей игрой и плясками способны самого черта с ума свести, и ад, услыша вашу симфонию, весь до единого перекрестится. Я завтра приеду с друзьями, пусть и они послушают. Я привезу вам гитары — гитары редкие, только на них вам играть нужно. А в лесу моем живите сколько хотите и никто вас трогать не будет!
На второй вечер Бугарнэ явился в табор с друзьями и вручил замечательные гитары Силантию Панкову и так сказал:
— Дарю вам эти две гитары, делите сами!
Одна гитара была старинная, французского мастера Ремера, другая — меньшей ценности — испанская. Французская гитара досталась Милентию Соколову по жребию. И в веках она прославилась в роду Соколовых и стала называться соколовской, и воспевали ее всячески потомки.
А князь Бугарнэ подошел к Терезе и надел ей на шею ожерелье из черного жемчуга и кольцо с голубым бразильским бриллиантом. Возмутился Милентий, подошел к дочери, снял ожерелье и кольцо и так сказал князю:
— Возьми все это, не покупай дочь мою, вот когда она полюбит тебя, это будет честно, а золото у меня самого есть.
— Тогда пусть это все пойдет табору, за искусство большое его, — сказал Бугарнэ, — а мне позволь бывать у вас. Буду ждать, когда твоя Тереза мне свое слово скажет.
И с той поры стал князь ездить за табором и добился взаимной любви Терезы, и она вышла замуж за князя и стала жить с ним. Часто приезжали они в табор, полюбившийся князю, и тот платил большие деньги за песни. Князь говорил своей жене, красавице цыганке: „Поедем в табор, хочу песни послушать да умные речи твоего отца“. И они ехали к Милентию и вели кочевую жизнь…»
Так из поколения в поколение передается эта легенда. А было то или не было, кому судить об этом?
Пушкин слушал хоры. Толстой и Куприн любили пение цыган и много писали о них. Но прошли годы. Перешла знаменитая соколовская гитара в род Панковых. Играла на ней Валентина — виртуозная гитаристка. Потом война — первая мировая.
Ушли мужчины из хоров цыганских, революция разбросала всех, а в девятнадцатом году умерла Валентина. Завещала лишь одно — сварить поминальный кисель на соколовской гитаре.
«Эх, ушли хоры, ушло счастье», — пронеслось в голове Лешего.
Он столько раз слышал от отца о хорах, о певцах, о гитаристах знаменитых, что казалось ему, сам жил больше там, в тех, ему неведомых временах, чем в своей опостылевшей жизни. Он это чувство всегда носил с собой. Да и с кем мог он поделиться своими воспоминаниями, своими душевными движениями? Он, всем чужой, в чужом таборе, на чужой земле. И сама жизнь его как будто принадлежала кому-то другому. Когда была жива Роза, ей выплакивал он свою душу, никто не мог, как она, остро чувствовать чужую беду, боль и безнадежность. И говорить-то ничего не говорила, но слушала так, что легче на душе становилось. А что теперь? Не с Ристой же о жизни говорить, а всем остальным, даже собственным сыновьям, он не нужен — посторонний. Вот и вертится у Лешего в голове — чужая жизнь как своя, своя как чужая.
Кружит над лесом цыганская песня. На поляне цыгане в разноцветных одеждах. Скрипач играет медленную и очень грустную мелодию, в нее вплетаются голоса нескольких гитар, хор вторит им:
Там, где снежные поляны
И дорога кружит змеем,
У костра сидит цыган,
Одинокий, незаметный.
В его жизни много было
И печали и обмана.
О любви поют тугие
Струны старого цыгана.
lice давным-давно забыты
Города… И даже кони
Разбрелись… Гремят копыта, —
Не изловишь, не догонишь.
А над лесом снег и птицы,
Все вокруг в узорах белых.
Табор спит. Дорога снится
Всем цыганам… Минут беды.
Эх ты доля, доля, доля!
Сколько боли и обмана!
И плывет над лесом долго
Песня старого цыгана.
И вступает хор, и выплывает из него, словно красная птица, женщина, запевая величественную молитву о свободе.
Вот дед его был хореводом знаменитого хора. Старик важный, холеный, красивый. Вел себя так, что господа с ним первыми здоровались. Порядки у себя в хоре держал строгие, старинные. Костюмы всегда выбирал сам — чтобы без всяких вольностей. Деньги заработанные сдавали в общий котел, а там уже дед распределял кому сколько. Подарки, правда, разрешал оставлять, только особо ценные отбирал в пользу хора. Зато содержались на эти деньги малые дети и беспомощные старики. Для горожан странным, наверное, казалось цыганское житье. Покупался дом, такой, чтобы весь хор, весь табор мог в нем уместиться, и жили все вместе — куча детей, старики, семьи певцов, танцоров. Целый день музыка играет, пляски идут, песни звучат, самовар кипит — топот, гомон, крик, как понять обывателю, что это для хора рабочая обстановка, репетиция, образ жизни. Поэтому и пели так цыгане, что дух у всех захватывало, потому что волю в себе хранили свято, дух свободный, просторы и в душе и в песнях звучали.
Но в хоре обычаи были строгие: девушку одну к гостю не пускали — обязательно ее сопровождал кто-то из мужчин. Отец рассказывал, что мать его, когда была молода и хороша, очень нравилась одному купцу. Тот ей и подарки дарил — колечки с бриллиантами и ожерелья всякие, деньги давал, да, кроме поцелуя через платочек, ничего добиться не смог. Ее бы убили — не дай Бог, нарушит она цыганские законы. Много разного рассказывал отец Лешему об их роде, о жизни цыганской. Да вот Лешему некому пересказать теперь: табора своего нет, жены нет, сына старшего Риста с ним развела, младший сам от него в город ушел. Обрубок он, обрубок и есть. А ведь какие корни у него!
