Леонид Шифман - Побег на Альфу Центавра (сборник)
Недавно мы закончили большой проект, и работы не было никакой. Генри постановил, что мне необходимо тоже отдохнуть и отправил в отпуск и меня, чему я вовсе не сопротивлялась. Максимилиан, узнав про мое вынужденное безделье, заявил, что с удовольствием присоединится к нему. Мы решили отправиться на две недели в Париж, сняли недорогой номер в «Галилео» около Триумфальной арки и наслаждались жизнью!
Столько уже написано о красотах Парижа, что мне просто нечего добавить, да и не стоит. Это место на Земле, где, как справедливо считается, каждый должен побывать хотя бы раз в жизни!
Мы бродили по осеннему городу, каждый день меняя маршрут, пили кофе в многочисленных бистро, любовались ночной панорамой с высоты Монмартра и, можете в этом не сомневаться, не мог не наступить момент, когда мы поднялись на Эйфелеву башню.
Я не могла поступить иначе!
Максимилиан сделал предложение, от которого невозможно было отказаться.
Когда мы, отстояв несколько положенных очередей, наконец, взобрались на верхнюю смотровую площадку Эйфелевой башни, Макс изящным движением вперед и вбок закинул левую ногу на поручни. Думаю, что он посвятил тренировкам недели две. Ему оставалось лишь перенести центр тяжести, чтобы полететь вниз. Я бросилась к нему, решив, что от высоты у Макса помутилось сознание, но он выставил руки и заставил меня остановиться в моем порыве.
И тут, не обращая внимания на окруживших нас толпу зевак, он сделал мне предложение.
Уже после, когда мы благополучно спустились вниз, я поинтересовалась, что бы он сделал, если бы я отказалась выйти за него замуж.
– Если ты передумала, то пойдем наверх! – тихо произнес Макс и потянул меня за руку. Я решила не рисковать.
Не думаю, что Макс – идеальная пара для меня. Он, безусловно, хороший парень, но немножко зануда. Наверное, профессия адвоката накладывает отпечаток на характер. Его слишком много для меня. Мне даже пришлось искать спасение, и я нашла его в литературном творчестве, легко убедив Макса в том, что вдохновение приходит из тишины и одиночества. Прибегнув к этой уловке, я получила возможность хоть несколько часов в день побыть одной.
Надо отдать должное такту Макса: каждое утро он находил повод исчезнуть на пару часов, оставляя меня наедине с режущим глаза своей белизной листом бумаги.
Я загнала себя в ловушку. Тишины и одиночества оказалось недостаточно. Вдохновение задерживалось, а ведь должна же я хоть что-нибудь предъявить Максу! Но писать было решительно не о чем: все наши с Генри интересные расследования уже воплотились в повести и рассказы, писать семейную сагу или роман у меня элементарно не хватит терпения, как не хватает их читать. Остаются путевые заметки? Ну, нет...
Пару дней я рисовала веселые рожицы на салфетках, горкой сложенных на тумбочке. Рожицы становились все грустнее и грустнее. Я мяла салфетки и швыряла их в корзину. Когда мне надоело это занятие, я принялась гипнотизировать лист бумаги. Я сверлила его взглядом, ожидая, что на нем проявятся таинственные письмена и подскажут хотя бы первую фразу, но все безуспешно. Я краснела, бледнела, зеленела, но упрямый лист издевался надо мной, оставаясь белым, как рабовладелец. Он и был им. Я оказалась его рабой и искала спасение каждое утро.
Я молилась всем богам подряд. Будда с улыбкой поглядывал на мои страдания и учил меня принимать жизнь, как она есть. Я завидовала Шиве: будь у меня столько рук, я бы настрочила рассказ за один день, но где взять тему? Я молила Иисуса ниспослать мне благодать или подкинуть хороший сюжет. Я обращалась к грозному богу Авраама, Ицхака, Израиля и Максимилиана, но он лишь хмурил брови... Я не решилась просить аллаха, ведь он так любит придираться к словам.
На четвертый день я металась по номеру в поисках выхода. В коридоре уже бряцала ведрами уборщица. Мне на глаза попалась американская газета, которую Макс купил накануне. Я машинально листала ее, пока не нарвалась на небольшую заметку, в двух словах сообщавшую о самоубийстве известного поэта Джека Блэка.
Я попыталась вспомнить что-нибудь из его творчества. В голове крутилось лишь:
Венец Природы и конец Природы,
Светопреставленье и его Творец.
Но я не была уверена, что это его.
Я решила не думать о грустном. И тут меня озарило. А что если... Почему бы не попробовать? Ведь до сих пор я описывала реальные события и переделки, в которые попадала. Но почему бы что-нибудь не придумать самой?
Я снова уселась за стол. Мозг, соскучившийся по интеллектуальной деятельности, вскипал. Я взяла ручку и принялась лихорадочно набрасывать план рассказа. Через двадцать минут бесконечных чирканий мусорная корзина переполнилась – я строчила как М-16.
Наконец, я остановилась на каком-то варианте и решила перечитать написанное. Я не узнавала свой почерк, ведь столько времени я писала только на компьютере!
Вернулся Макс. Он купил мой любимый сыр «пармезан» и хлеб с орехами. Он честно заработал поцелуй. Макс взглянул на мусорную корзину и пообещал завтра купить еще бумаги.
– Не стоит, Макс. У меня уже есть план, так что много бумаги не потребуется!
Макс захотел ознакомиться с планом, но я сказала, что мне на этом этапе адвокат не нужен. Он злился, настаивал, умирал от любопытства, но я осталась тверда, как «пармезан». В конце концов, он удовлетворился обещанием, что станет первым читателем.
Я закончила рассказ за два дня до нашего возвращения в Америку и прочитала вслух Максимилиану.
Вот текст рассказа.
Николь Мария ФедонаСерийное самоубийствоКрис Смайлс не любил самоубийств. Возглавляя отдел полиции по особо серьезным преступлениям, старший инспектор любил жизнь и всегда, под стать своей фамилии, улыбался. Самоубийцы раздражали его. По классификации убийц, составленной Смайлсом за годы долгой и безупречной службы, они относились к убийцам, не нашедшим подходящей жертвы, и он презирал их. Инспектор находил естественным и вполне оправданным, что самоубийствами занимается именно его отдел.
Как-то он попробовал мысленно совершить самоубийство, и у него ничего не вышло. Он закрывал глаза, представляя себя готовящимся свести счеты с жизнью, но никак не мог отважиться на заключительный аккорд: не мог шагнуть в разверзшуюся перед ним бездну, не мог нажать на спусковой крючок приставленного к виску пистолета, не мог завести мотор машины, запершись в гараже... Всякий раз, когда наступал решающий момент, глаза сами собой раскрывались, и видение, как утренний туман, растворялось без остатка.
Инспектор Смайлс иногда был готов убить кого угодно, только не себя. С тех пор он считал самоубийц психически больными людьми. После того, как минувшей зимой в Кэшвилле два поэта покончили с собой, он рассуждал об этом не иначе, как об эпидемии самоубийств.
