Жорж Сименон - «Дело Фершо»
Менялись марки. После колумбийских из Буэнавентуры ровно через два дня появились эквадорские из Гуаякиля.
«Дорогой мальчик…»
Было такое впечатление, что она все еще опасается обмана. Не боялась ли она выглядеть женщиной с «Города Вердена»? Под ее веселостью скрывалась нерешительность. Чуть растрогавшись, она тотчас начинала подтрунивать над ним и собой.
«Как вы можете писать такие вещи? Если бы все было правдой и вы испытывали такие муки ревности, я сочла бы вас только бедным мальчиком и всю жизнь упрекала бы себя за то, что заставила вас так страдать».
Конечно, она зачитывалась многими страстными страницами, которые он посылал ей авиапочтой. Но писать становилось все труднее. Он был неспособен теперь, даже закрывая глаза, вспомнить ее лицо. Ему требовалась вся его находчивость. Поэтому он сначала выпивал рюмку или две. Ему также помогала обстановка в «Вашингтоне»: похоже, что американка воплощала в его глазах именно такую роскошь.
В своих письмах м-с Лэмпсон по-прежнему много места уделяла г-же Риверо, которая стала ее большим другом. Г-жа Риверо была замужем, у нее было двое детей, старший из которых учился в коллеже Станислава в Париже.
Судя по письмам, они вели себя, словно две институтки на каникулах. То есть веселились, как две психопатки.
В Гуаякиле они съели столько мороженого, что два дня были нездоровы.
«На наш корабль сели три эквадорки, такие же чопорные, как их зонтики. Они вздрагивают всякий раз, когда мы хохочем за нашим столиком. Очень забавно.
Мы уговорили второго помощника капитана, очень милого молодого человека, организовать костюмированный бал. Я ведь всегда беру в плавание маскарадный костюм. У меня имеется наряд Карменситы. Скажите, дорогой, какой вы видите меня в костюме Карменситы?»
Здесь каждое слово имело значение Читая некоторые фразы, он испытывал настоящую ревность. Он ревновал, например, к своему другу Биллу Лигету, второму помощнику, такому «милому молодому человеку», как она написала.
Мишель боялся стоянок, опасаясь новых встреч вроде кристобальской.
«Представьте себе, мою подругу Риверо зовут Анитой. Это имя мне нравится куда больше, чем мое собственное — Гертруда. Так вот, она настаивает, чтобы я провела две недели в ее имении. Говорит, что там сейчас самый приятный сезон. Здесь же очень жарко. На корме установили маленький бассейн, и мы часами просиживаем в нем. Очень забавно…»
Бассейн тоже не нравился Мишелю. Как и один из пассажиров по имени сэр Эдвардс.
«Это самый замечательный человек, которого я когда-либо встречала. Он утверждает, что за двенадцать лет ни разу не ночевал на суше. Похоже, что спланировать это не так уж просто. Он заплывает на одном судне как можно дальше, а затем пересаживается на другой корабль. Ему совершенно безразлично, куда плыть. Он много раз совершал кругосветное путешествие, но ни разу не сходил на берег. Он очень хорошо играет в бридж. А еще играет на скрипке и всегда берет с собой в дорогу два-три инструмента».
Почему она ничего не писала о возрасте сэра Эдвардса?
Тем временем «Санта-Клара» достигла Патапы, и на конвертах появились перуанские марки. Остановка в Пакасмайу была последней перед Кальяо, где м-с Лэмпсон предстояло сойти на берег.
Какие дела были у нее там? Она совершила многодневную поездку, чтобы провести несколько часов в Лиме, где, по ее словам, муж когда-то купил землю. Сам он ее так и не увидел. Теперь же шла речь о том, чтобы построить на этой земле виллу.
Названия городов на восточном побережье Тихого океана стали так же привычны для Мишеля, как для всех жителей Канала. В первое время по приезде сюда он с восторгом прислушивался, когда пассажиры говорили о Колумбии, Чили, а на обратном пути — о Венесуэле, Буэнос-Айресе или Рио. Эти названия звучали, как станции парижского метро.
Он завидовал Нику Врондасу, но не из-за того, что тот был владельцем магазина, а потому, что мог по делам или просто ради женщины сесть на корабль, посетить десяток портов и через месяц-другой возвратиться как ни в чем не бывало.
В «Вашингтоне» Мишель слышал также названия портов Южной Америки и других мест. Одни приезжали сюда, другие уезжали, у всех чемоданы были в разноцветных наклейках. Некоторые молодые люди десять дней плыли в Панаму ради партии в поло или чемпионата в гольф. Иные привозили с собой лошадей и автомашины.
«Просто не знаю, что делать, дорогой. Мне не хочется огорчать Аниту, она такая милая. И в то же время я не хочу, чтобы вы плакали. Хотя я и не уверена, что у вас нет в Колоне хорошенькой подружки, чтобы утешиться».
Костюмированный бал состоялся. На Аните Риверо было старинное панамское платье, отделанное золотыми монетами эпохи испанского владычества, и она выиграла первый приз. Организовали еще и «погоню за сокровищами».
«Вы не можете себе представить, как было интересно!
Задача заключалась в том, чтобы обнаружить господина на сто три кило и мужскую ночную сорочку. Едва только показывался толстый мужчина, как все бросались к нему и вели взвешиваться. Конечно, всем попадался один и тот же человек. С ночной сорочкой дело оказалось сложнее.
Выяснилось, что все пассажиры спят в пижамах. Но тут выиграла я.
Анита была очень шокирована, когда узнала, к кому я собираюсь обратиться. Надо вам сказать, что в Гуаякиле на борт села немецкая пара. Они уже легли спать, когда началась «погоня за сокровищем».
Я была уверена, что у этого господина есть ночная сорочка, и постучала в их каюту. Я проявила большое нахальство, да? Тем более что он, как я потом узнала, — дипломат. Сначала он никак не мог понять, что мне надо.
А его жена все повторяла: «Was ist das?»
Словом, он отдал мне одну из сорочек.
Если бы вы были с нами, было бы еще интереснее! Но вы наверняка тоже рассердились бы из-за сорочки…»
Мишель еще дважды видел Голландца в «Вашингтоне». И всякий раз испытывал чувство неловкости. Не было ничего странного в том, что Суска приходил сюда торговать своими головками, как это делал на судах.
И тем не менее его молчаливое присутствие тревожило Мишеля. Он мог сколько угодно успокаивать себя, но ему все равно казалось, что тот следит за ним, что страдающий слоновой болезнью Голландец как-то странно посматривает на него.
Однажды он неохотно заговорил об этом с Жефом, потому что тот вел себя теперь тоже весьма двусмыслен» но. Всякий раз, когда Мишель заходил к нему, в его взгляде читалось ожидание чего-то и не было даже тени симпатии. Вместо того чтобы пожать Мишелю руку, он только притрагивался к ней кончиками пальцев.
— Что Жеф имеет против меня? — спросил он у Рене.
