Софи Ханна - Эркюль Пуаро и Шкатулка с секретом
Прежде всего я поменяла условия своего старого завещания и довела это до сведения всех, кто был в доме. Вообразите себе, как был потрясен Джозеф – он ведь положил столько сил, убеждая всех, что вот-вот умрет от болезни Брайта. И тут я объявляю его богатым наследником и говорю, что уже завтра повезу его к моему доктору. Он просто должен был запаниковать, верно? Отказать мне он не может, по крайней мере, не теперь: вдруг я опять передумаю и изменю завещание так, что ему ничего не достанется, разве можно идти на такой риск? Знаете, я давно уже заметила, что все люди – и честные, и нечестные – одинаково охочи до больших сумм, к тому же подкрепленных изрядными земельными наделами. Но мой доктор с одного взгляда на него определит: «Абсолютно здоровый молодой человек!» И тогда все раскроется! И его с позором выгонят из Лиллиоука! То есть я, конечно, ни за что бы так не поступила – но ведь он этого не знал, правда? Он-то считал, что обманул меня своими баснями.
До визита к доктору остается всего день, то есть считаные часы, и за это время Джозефу надо придумать, как вывернуться из ловушки, которую он сам для себя расставил. По моим представлениям, у него оставалось лишь два выхода: либо убить меня, либо прийти и честно мне все рассказать. Что?.. Ну, конечно, я бы его простила! Целиком и полностью. Что?.. Нет, никаких маленьких черных книжечек для Джозефа! Если б он наконец решился быть абсолютно искренним со мной, то я наверняка излечила бы его ум от той болезни, которая заставляла его выдумывать всю эту ложь.
Я вижу, вы не спрашиваете меня, простила бы я его или нет в том случае, прокрадись он в мою спальню и попытайся удушить меня струной от фортепиано! А я бы простила. Точно знаю. Мы все способны на не самые лучшие поступки, когда нас загоняют в угол. И если б Джозеф, услышав мое новое завещание, впал в такое отчаяние, что обратился бы к убийству как к последнему средству, то это была бы моя вина. Правда, даже в таком случае умирать не входило в мои планы, поэтому я и попросила Майкла Гатеркола провести ночь за портьерой в моей спальне, чтобы он мог остановить Джозефа, если тот все-таки придет меня душить.
Вы должны понять, Эдвард, что присутствие Майкла было необходимо не столько ради меня самой, сколько ради Джозефа. Именно ради него. Представьте себе такую сцену: Майкл выскакивает из-за портьеры и выхватывает из рук Джозефа нож или пистолет, или что там еще. Я сажусь в постели, и Майкл рассказывает мне, что случилось. Как повел бы себя Джозеф, пойманный на покушении на свою работодательницу, которая всегда была ему искренним другом? А вдруг он наконец покаялся бы и попросил прощения за свою ложь, и вот тогда я смогла бы ему помочь…
Понимаете, обычно те люди, которые лгут так же легко, как дышат, никогда в этом не признаются. Они прикрывают одну ложь другой, продолжая громоздить неправду на неправду. На мой взгляд, это уже не моральная проблема, а что-то вроде болезни рассудка. Я вижу, что вы не согласны со мной, Эдвард, и все же я в данном случае права, а вы неправы. Одним словом… поймать Джозефа за попыткой совершения преступления – вот единственный способ заставить его отказаться от обмана, думала я. Потому что в таком случае он был бы поставлен перед выбором – разъяснить всю подоплеку своих действий и быть уличенным во лжи или же продолжать стоять на своем, то есть на желании убить меня ради наследства, и быть обвиненным в попытке совершения убийства. Любой на его месте предпочел бы первое, ведь даже самый закоренелый обман не карается так сурово, как убийство. У него могло даже возникнуть желание доказать мне, что он не бесчувственный убийца, которому не терпелось поскорее разделаться со мной, чтобы добраться до моих денег. И тогда, как только он рассказал бы мне все, мы вместе – он и я – обратились бы к тому несчастью, которое снедало его так долго. С моей помощью Джозеф Скотчер снова стал бы тем, кем ему было предначертано стать от рождения. А теперь… Мой сюжет не удался, как мы теперь знаем. Мне и в голову не могло прийти, что кто-то… кто-то… поднимет руку на моего милого Джозефа.
Должна сказать, Эдвард, что я не предполагала найти в вас такого черствого слушателя. Как вы не можете понять, что для меня Джозеф был кем-то вроде волшебника? Он пришел и разом изменил всю мою жизнь, не пользуясь для этого ничем, кроме слов. Даже его несуразная ложь, когда я раскусила ее, показалась мне продолжением его чудес. Ага – вы смущены… Уверена, что, когда я объяснюсь до конца, вы будете смотреть на меня как на сумасшедшую. Хотя, может быть, так оно и есть, кто знает?.. Так вот: Джозефу удалось победить серьезнейшую болезнь, от которой нет лекарства. Лучшие врачи, светила медицинской науки отступились перед грандиозностью задачи – найти лекарство от брайтовой болезни почек, – а Джозеф Скотчер, мой преданный, мой талантливый секретарь справился! Понимаете? Он вылечился от болезни Брайта тем, что никогда ее не имел… Не надо! Не говорите мне, что оказаться лжецом и излечиться от болезни Брайта – не одно и то же! Я знаю это не хуже вас. Просто объясняю вам, что была глубоко несчастна и изнывала от страха потерять моего дорогого Джозефа, а потом узнала, что он не умирает и, скорее всего, ничем не болен. Для меня это было равносильно тому, как если б он был при смерти и излечился. Равносильно в смысле метафорическом, а не фактическом.
Ну вот, теперь вы осуждаете меня, Эдвард! Наверное, вы и на Джозефа сердитесь за то, что он сумел провести вас за то короткое время, что вы его знали. Пожалуйста, попытайтесь понять: он не лгал ни вам, ни мне, вообще никому. Он просто… видоизменял правду, потому что так ему было комфортнее. Только вот я никогда уже не узнаю почему. Никогда не доберусь до сути этой загадки.
Глава 32
Украденная лошадь
– Когда я впервые заподозрил честность и порядочность Скотчера, точнее, отсутствие таковых? – повторил Майкл Гатеркол.
Наш разговор состоялся на следующий день. Мы покинули Лиллиоук и добрались аж до отеля «О’Донован», в Клонакилти. До чего же приятно было сидеть и пить чай там, где на нас не могла напасть оскорбленная Клаудия или нервозная Дорро! В гостиной отеля «О’Донован» пахло сыростью, а мебели в нее напихали столько, что повернуться было негде. Шторы давно утратили первоначальный цвет, зато чай и пирожки были просто изумительны, да и я, честно говоря, готов был устроить свое седалище хоть на деревянном ящике в сарае, лишь бы провести пару часов среди людей, которые не насмехались и не издевались друг над другом поминутно. Судя по всему, Гатеркол разделял мои чувства: вокруг нас точно поднялся какой-то мрачный, тяжелый занавес, дав нам дышать свободно. Здесь, в этой затрапезной гостинице, он даже держался увереннее, чем всегда.
