Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
— Цыц, — сказал Раджо. — А то отдам тебя Даме. На опохмелку, вместо огурчика.
— Мне твои шутки… — Край задохнулся от ярости, а цыгане заржали, развеселясь.
— Грехов на твоей душе много, — сурово сказал, войдя в комнату, старый Михай.
— Размар ману кхам[33], если я грешен, — бросил в ответ Раджо.
— Это, морэ, не клятва, — заметил Михай. — Раньше цыгане клялись у разрытых могил…
— Что замолчал? — сказал Раджо. — рассказывай. Будет сегодня одним страхом больше.
— Ну, слушай, орел. Идут цыгане на кладбище. Ставят человека у могилы. Он в простыне, под ней — голый. Если взял с собой он железо, золото, серебро, клятва недействительна. Барон велит обыскать его. Зуб золотой не считается, это можно, даже если таких зубов полон рот.
— Не выдергивать же… — вставил кто-то из молодых.
Старый Михай взглянул отчужденно:
— На зубы запрета нет… Тут же крест с распятым Иисусом… Цыган лезет в яму, глядит на крест, говорит: «Боже, я невиновен, ты знаешь. А если вру, накажи. За три дня, за три месяца, за три года ты поломай меня, Боже, и иссуши мою кровь, чтобы лег я в эту могилу!» Вот так клялись в таборах.
— То было в таборах, — возразил Раджо. — А мы в Москве, морэ. Тут и на кладбище не пройдешь, охрана не пропустит. А мне охота судьбу поспрошать.
— Душа не может блуждать, она должна прислониться, — сказал ему Михай. — Все знают, что ты, Раджо, чер. Судьбу не зови, не пытай ее, легче не станет.
— Не тронь меня, Михай, — выговорил Раджо. — Тошно и без тебя.
Михай смолчал и вышел. Цыгане опять загалдели:
— Ромалэ, вызовем Пиковую Даму?
«Дети они… — подумал Раджо. — А детям играть положено. Любят страшные игры. Ну, пусть…»
— Ближе к ночи посмотрим, — сказал он. — Стол накрывайте, нечего тосковать, не цыганское это дело. Женщин зовем? Кончай толковищу. Дама потерпит.
Ну, это быстро. Стол да гитары… Да песня.
Сияла ночь в кострах горящих, —
грянуло за столом, —
И плач гитар над степью плыл,
И это было — настоящим,
И сам я — настоящим был!
Хор взмыл:
Я росы пил порой рассветной,
Смотрел, как кони мнут траву,
И я любил не безответно,
И чувствовал, что я живу!
Душа в незнанье обреталась
Среди сверкающих миров…
И вот одна тоска осталась
И от любви, и от костров!
Кто-то вскрикнул:
— Дэвлалэ! Ромалэ!
Все повернулись, увидели: в проеме окна меж раздвинутых штор нарисовалась женщина в белом. Она вплывала, как облако, и, опустившись, застыла.
Цыгане обомлели.
— Кто звал меня? Кто тут смелый? Спрашивай, я скажу, — прозвучало в тиши.
Раджо хотел сказать громко, да губы не слушались, вышел шепот:
— Что ждет меня? Кто меня губит?
— Ты сам. Помнишь Зенту? Ты погубил ее жизнь и себя, украв ее честь. Смерть ты привел. Из-за тебя зарезали Яноша. Янош был тебе братом. Мать, отец Зенты — где они, Раджо? Вся кровь на тебе, а ты жив.
— Нет мне прощения… — сказал Раджо шепотом и ужаснулся, увидев себя в пустых глазах Пиковой Дамы.
Свет погас. В темноте мерцали одежды Дамы. Ее лицо было как будто составлено из светящихся точек. Она была совсем рядом. Раджо поднял руку — коснуться, но пальцы вошли в пустоту. А голос звучал:
— Ромалэ, не ваш уже Раджо. Гоните его. Его ждут невинные души. Раджо ответит там…
— Я не хотел, — сказал Раджо беззвучно.
— Тебя ведет зло. Тебя колыбелит Бэнг, что говорит — то и делаешь.
Край прыгнул к выключателю, свет вспыхнул, и Пиковой Дамы не стало, лишь колыхались шторы на сквознячке.
Раджо трясло. Он плеснул водки в стакан, выпил, как воду, но зубы стучали о стекло. В груди, однако же, потеплело. И Раджо выпил еще, не закусывая.
— Дай гитару, — сказал, не глядя ни на кого.
Гитара будто сама легла ему в руки. Ему показалось, живая она. Повиновалась. И уже слушался голос.
Ах, память, как убить тебя? Не знаю?!
И радость оживить мне как — скажи.
Вокруг лежит в огнях Москва ночная,
И в небо улетают этажи,
— запел он балладу Кнута.
Домой к себе вернусь я спозаранку,
Чтобы дождаться солнечного дня,
И вдруг возникнет старая цыганка
И дружелюбно глянет на меня.
«Ну что ты, ром, грустишь? О чем забота?
Давай я кину карты, милый мой!
Наверно, ожидаешь ты чего-то?
Наверное, страдаешь об одной?» —
«Послушай, пхури[34], ночь меня не лечит,
И солнце не спасает поутру…» —
«Сейчас тебе, мой драго[35], будет легче,
Сейчас твою судьбу я посмотрю…»
Еще мгновенье — и она смеется,
Над картами колдует в тишине,
А сердце у цыганки так и бьется,
И больше никакой печали нет!
«Ах, драго, драго, что же ты, стареешь?!
Забыл, как ты по миру кочевал,
И не считал, когда летело время,
И все свои заботы забывал.
Коней поил, плясал, когда был праздник,
Лихим ты был, я помню, как сейчас…» —
«Послушай, пхури, разве было? Разве
Один раз в жизни только звездный час?» —
«Да, дорогой, всегда одна дорога,
И друг — один, и женщина — одна!
И Бог — один, и — никакого Бога,
Но это тоже — не твоя вина…»
Раджо передал гитару за спину себе, там кто-то взял ее.
— Зовите пхури, ромалэ. Я прошу.
Когда опять появился Михай? Видно, вошел незаметно. Сказал в тишине:
— Бэнг здесь был, ромалэ. У Раджо взял здоровенный кусок души. Ему надо. А ты ему, морэ, не поддавайся. Ты сильный ром, захочешь, так справишься.
— Зовите пхури, ромалэ, — твердил свое Раджо.
— Ну, жди, коль приспичило.
Раджо встал и пошел, как слепой, в дальний угол. Зашарил по стенке руками.
— Что ты, морэ? — забеспокоился старый Михай. — Да помогите ему, уведите!
Никто не тронулся с места.
— Чего тебе еще? — спросил Раджо стенку. — Мало тебе, проклятая?
И опять, будто кто-то врубил реостат, лампы под потолком затлели, потухли, опять появился белеющий призрак и зазвучал механический голос:
— Кто еще хочет знать судьбу? Знать, напугались? Не бойтесь.
— Уходи, — сказал старый Михай, — мы никому не делаем злого. И ты не держи на нас зла.
Раджо стоял перед призраком-тенью.
— Ты сестра Бэнга? — спросил он с внезапным вызовом.
Ему показалось, женщина улыбается.
— На что тебе знать? — сказала она. — Я судьба. Ты хотел меня видеть. Смотри. Вы все хотели. Смотрите. Куда вы денетесь, ромалэ? Все вы мои. Но знание — тяжко. Не всякий вынесет правду.
