Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
— Короче, — сказал, отводя глаза, Раджо, — будет тебе гитара. Кнут сам ее принесет.
— Душа болит, морэ. Жалко мне этого рома. Может, оставим, как есть?
— Кончай. Карусель завертелась, — выговорил Раджо. — Пойду я.
— Нет, брат, поедем со мной, полегчает. Я приглашаю.
Кнут сидел в сквере у памятника Грибоедову и смолил сигарету за сигаретой. Время к вечеру, надо куда-то идти, а все обрыдло. «Раджо и Граф, Граф и Раджо…» — вертелось в мозгах, как припев неведомого шлягера. Оба знают, что нет у него ни камней, ни ловэ. Снюхались, видно. И что-то им нужно. Какой еще «вариант»? Граф зря ни слова не говорит. «Вариант»? Кнуту вспомнилось: Граф приставал, гитару хотел купить, помахивал пачкой долларов. Он сам бренчит мало-мало… Два-три аккорда — его потолок, «цыганочка с выходом» в теплых компаниях. Отдать ему батовский инструмент — все равно что невесту послать на панель. Или продать в бордель дочку.
— Мэрав ман![21] — вырвалось вслух у Кнута.
Мысли пошли дальше сами. Надо найти барона. Барон Графу вправит мозги. Только он, а больше никто. Это — раз. Второе: Раджо. Что с Раджо? Тут темное дело. Он другом был. Цыгане не подставляют друзей. Но Раджо — чер[22], а вору закон не писан. И все-таки он закоренный ром, так?
— Не помешаю? — Черноволосая женщина, лет тридцати, с макияжем, как для кино, смотрела в упор, вынимая из сумочки сигареты.
— Свободно…
— Я на минуту, — сказала она с хрипотцой. — Выкурю сигаретку. Не возражаете?
— Сиди сколько надо, — резко ответил Кнут.
— Зачем так грубо, мы незнакомы.
— Я же сказал — свободно. Кури, твое дело.
Женщина сбила мысль, ведущую к истине. Надо уйти самому. Она не отстанет… Она прикурила от зажигалки и, щурясь, спросила по-свойски:
— Не в духе, молодой человек? Чем помочь?.. Я не кусаюсь, ты не беги.
Вокруг были люди. Парны смотрела сочувственно.
— Я бы с тобой пошел, — сказал медленно Кнут, желая отшить ее наконец, — да зелененьких нет. Или берешь деревянными?..
А ей — что с гуся вода. Усмехнулась:
— Ты мне понравился. Я тебе дам за красивые глазки. Ты не цыган ли, парень? Я от цыган без ума.
— Обойдусь, дорогая… — Кнута развлек разговор.
— Есть женщина? — поинтересовалась она матерински. — Может, ты голубой?
Кнут засмеялся:
— Цыгане обходятся, знаешь ли, без чужих. Нет своей — лучше потерпеть. С улицы не берем.
Глаза биксы[23] расширились от деланного ужаса.
— Как это можно терпеть?
— Секрет, — веселясь, сказал Кнут. — Большой секрет для маленькой компании.
Вот так баба!
— Как тебя звать, красавец? — спросила она, чуть придвинувшись.
— Роман. А ты, белолицая?
— Вика. Годится? — Она невзначай положила теплую руку ему на бедро. — Пошли со мной, — подмигнула она.
— Не серчай, — сказал Кнут. — Настроение не позволяет. Да и некогда.
— Я просто тащусь от тебя, — тихо сказала Вика.
— Нельзя мне, — сказал Кнут, хмелея. — Кроме того, имей в виду: цыгане не делят ни с кем ни женщину, ни свободу, ни лошадь.
— Брось это, морэ, — внезапно молвила Вика, и от этого «морэ» Кнут отрезвел. — Я знаю цыган. Вы такие же. Ваш один ром покоя мне не дает. Слова говорит, сорит баксами. Угорел от меня. А ты что, особый?
— Как его звать? — спросил Кнут.
— Раджо, — вздохнула женщина. — Атасный мужик, горячий. В любви объяснялся мне. Я, говорит, тебя на руках носить буду, только живи, говорит, со мной одним. А я — нет. Я его не полюбила.
— Зря. Полюби! А то зарежет. Я его знаю, — сказал Кнут, поднимаясь. — Может, когда увидимся. Будь.
Не ожидая ответа, он пошагал по аллейке, а Вика, щурясь от дыма, смотрела вслед.
В ресторане веселье было в разгаре. Люди с деньгами гуляли напропалую. Денег они не считают, деньги для них — пустой звук.
Кнут прошел в артистическую со служебного входа, переоделся, открыл сейфовый шкаф своим ключом и взял гитару.
— Ты что это, морэ? — спросил скрипач. — Ты ж выходной?
— Ножа сегодня не видел? — спросил в свою очередь Кнут.
— Мелькал. Собирался зайти еще. На что он тебе?
— Соскучился я по этому подонку, — сказал Кнут. — Вот как нужен! Хочу поглядеть ему в очи. Пойду поработаю, что ли…
Он вышел к микрофону. В зале стало потише. Кое-кто сюда приезжал слушать Кнута. Люди узнали его семиструнку. Любители передавали друг другу легенды о нем. Из зала на авансцену пошел в своей красной рубахе и лаковых сапогах тенор Цыно, оставив за столиком общих знакомых лабухов.
— «Красный тюльпан», — сказал Кнут в микрофон, и кто-то зааплодировал: «Просим!» Пара аккордов, и Цыно вступил:
Красный тюльпан отцветал горделиво
И, опуская свои лепестки,
Тихо шептал мне: «Родился счастливым —
Не торопись погибать от тоски.
И не жалей ни о чем понапрасну,
Не возвратить то, что сгинуло, нет,
Но будет на нашей улице праздник,
Мы горькие думы утопим в вине.
Хватит тебе вспоминать об ушедших
И доверяться несбывшимся снам.
Мы ведь с тобою — два сумасшедших,
И оттого трудно дышится нам!»
Кнут поддержал его, вторя, и оба голоса слились:
Помнишь, тюльпан, как я цвел горделиво?
Это великое счастье — цвести!
И был хоть недолго, но очень счастливым,
Душу мою удалось мне спасти.
Гитара взвила мелодию.
Красный тюльпан отцветал горделиво
И, опуская свои лепестки,
Тихо шептал мне: «Родился счастливым —
Нe торопись погибать от тоски…»
— Цыно! Кнут! — взорвался зал. — Браво, чявалэ! Еще!
Цыно успокаивающе раскинул руки, сбежал по ступенькам в зал. Его хватали за рукава, тянули за столики.
— Нет, не могу! — кричал он, прижимая руки к груди, и прорвался к своей компании. К нему потянулись с рюмками.
Кнут сказал в микрофон:
— Пою сам! По заявке души.
— Тишина, тишина, мужики! — заорал некто. — Делаем тихо! Ша!
Не грустите, мой друг, не грустите!
Все проходит, какая беда?!
Если сможете, молча простите:
Мы расстались, мой друг, навсегда.
Я вам горе принес и — немало.
Я вас мучил, но все же любил.
Если б вы мою жизнь понимали,
Бог бы нас никогда не забыл.
Все проходит, мой друг! Раньше срока
Истекают года без следа,
И останемся мы одиноки:
Как огонь, и вода, и звезда!
Не понять вам, мой друг, жизни нашей.
Все лишь только в себе сохраним.
Пусть, как призраки, в памяти пляшут
Наши страстью согретые дни.
На одни небеса уповаем,
Одного в сердце Бога несем,
Но живем на земле и не знаем,
Для чего на земле мы живем…
Тяжело в этом нам сознаваться,
Но ведь ложь никого не спасла.
Значит, время пришло расставаться,
Потому что любовь умерла!..
Кнут, оборвав аккорд, прижал струны мокрой от внезапного пота ладонью. Из зала справа раздалось рыдание, женщина крикнула:
