Николас Мейер - Учитель для канарейки
— Сейчас я расскажу вам об одной части моего путешествия, — начал он свою историю, словно Шехерезада. — Может быть, когда-нибудь в будущем вам доведется соблазнить меня рассказать и о других.
— Я весь внимание, — объявил я, доставая перо и бумагу.
— Это было любопытное дело, — начал он, обращая глаза к потолку, словно бы уже позабыв о моем присутствии, — в нем, несомненно, есть доля комедии. С другой стороны, это трагедия, которую оценил бы и Аристотель. Я же допустил, чтобы меня шантажировали и в то же время сделал несколько серьезных промахов. Совершенно непростительных, притом, что это было одно из самых необычных дел, какие мне довелось расследовать.
— Я и не знал, что вы занимались расследованиями в этот период.
— Я бы ни за какие блага не взялся за это дело, — мрачно ответил он, прикрыв глаза. — Я уже говорил вам, что самый страшный преступник — врач, сбившийся с пути истинного[12], мой дорогой друг, но уверяю вас, — это ничто в сравнении с безумцем.
— Вы меня заинтриговали.
Он снова открыл глаза и одарил меня победной улыбкой.
— На это я и рассчитывал, мой дорогой Уотсон.
1. Возвращение к жизни
Первым потрясением после Райхенбаха, Уотсон, для меня был тот факт, что абсолютно никто не знал, что я жив[13]. Вы, несомненно, намеревались красочно описать произошедшее, и тогда весь мир должен был поверить в мою смерть. И я внезапно осознал, что само Небо посылает мне редчайший дар, который достается лишь немногим из нас — возможность начать все сначала.
Что за восхитительная перспектива, особенно замечательная своей полной неожиданностью! Я оказался в уникальном положении, и от открывающихся передо мной возможностей голова шла кругом, и я радовался, как ребенок. Я пережил крайне тяжелый период, так что представлялось совершенно справедливым позволить себе небольшие каникулы, гуляя где вздумается и наслаждаясь пьянящими благами, которые дарит анонимность. Отчасти (не могу не признать) мне льстит восхищение толпы — спасибо вашим живым, пусть и не отличающимся точностью рассказам, мой дорогой Уотсон — однако порой известность может обернуться истинным проклятьем, тяжким грузом давя на слабые человеческие плечи. Вероятно, я и не сознавал, до какой степени согнуло меня это иго, пока внезапно не обрел возможность сбросить его.
Путешествуя, как вам известно, под именем Сигерсона, я сел на поезд в Милан, не ставя перед собой какой-либо цели, кроме как уехать подальше, в неведомые мне места, где незнакомые зрелища и звуки подняли бы мой дух. Я рассудил, что со временем эти безответственные устремления пройдут, и тогда я снова должен буду посвятить себя работе, для которой был предназначен, однако, если я и научился чему у одного знакомого доктора, так это — не принуждать себя к режиму, представляющему угрозу для психического равновесия.
Милан, надо признать, мне не подошел. Я оказался в дымном, несимпатичном промышленном городе, и, осмотрев знаменитый собор, решил там не задерживаться.
Более тщательно взвесив свои дальнейшие планы, я понял, что на самом деле хотел бы попасть в Париж, город, который я едва знал, как это ни иронично, учитывая мое французское происхождение[14]. Я бывал там в молодости, но всегда — недолго, проездом в какое-нибудь другое место. А со временем, как вам известно, я все реже покидал Лондон, прекрасно зная о нездоровом возбуждении, возникавшем в преступной среде каждый раз, когда они узнавали, что я в отлучке. Однако в эйфории моей новообретенной второй жизни подобные рассуждения не имели веса, все бледнело перед тем поразительным фактом, что я мог поехать в Париж, раз уж у меня возникло такое желание, и вволю изучать этот город, именуемый столицей XIX века.
Нужно было только купить билет на другой поезд, и через каких-то 52 часа после того, как у меня возник этот каприз, господин Хенрик Сигерсон из Осло уже шагал по улицам прекраснейшей столицы на свете.
Но так уж вышло, что я отношусь к тем любопытным людям, которым не по себе в новых местах, пока они не узнают о них все, что могут. А значит, я должен был выяснить, как шли дела раньше, прежде чем начать разбираться, как они обстоят теперь.
Еще на вокзале д’Орсэ я купил Бедекер и другой подобный материал, запасшись сэндвичем, устроился на скамье у реки, с видом на Сад Тюильри на другом берегу, и принялся читать о городе, в который приехал.
Имя Париж, оказывается, происходит от названия древнего галльского племени паризиев, обитавших в этих болотистых краях, когда сюда пришли легиона Юлия Цезаря и подчинили их. Римляне назвали это место Лютецией, и, подобно Лондону, она начала свою цивилизованную жизнь в качестве римского лагеря. Началом города стали острова Сен-Луи и Сите в середине Сены, но вскоре он распространился и на берега реки и с течением лет беспорядочно разросся в запутанный лабиринт жутковатых узких улочек и неприветливых аллей. Французские короли приходили в ужас от этого города и предпочитали жить за его пределами, для чего был выстроен Версаль.
Определенно меня окружал совсем другой Париж, и, не успев доесть сэндвич, я, к своему изумлению, обнаружил, что превращение средневекового винегрета в знаменитый Город Света произошло не более сорока лет назад! Вижу, вы улыбаетесь, Уотсон. Несомненно, вас поражает мое невежество, но я ведь не раз говорил вам, что память подобна чердаку с ограниченной вместительностью, и прежде я берег место там для фактов, важных для моего искусства. Помню, как вы были ошеломлены, когда я сказал вам, что не знаю, земля вращается вокруг солнца, или наоборот, коль скоро это не имеет отношения к моей работе[15].
Преображение Парижа, как оказалось, было делом рук императора Луи-Наполеона, величавшегося Наполеоном III, племянника Маленького капрала. Насколько я мог судить, это был такой же племянник Наполеона, как, к примеру, я, однако этот ловкий мошенник, обладая в равной мере хитростью и дерзостью, сумел захватить власть и объявил себя монархом так называемой Второй империи.
Этот Наполеон, имевший не больше прав на монаршество, чем король пиратов из комической оперы, объявил своему архитектору, некому барону Оссманну, что Париж следует «открыть», если он претендует на положение современной европейской столицы, достойной этого названия в глазах остального мира.
Вероятнее всего, истинные цели императора были гораздо прагматичнее. За свою долгую историю Париж претерпел немалую долю революций и восстаний, и каждый раз на его улицах раздавался один и тот же клич: «Aux barricades!». Мятежному населению ничего не стоило перегородить многочисленные узкие улочки телегами и мебелью, так что властям приходилось отвоевывать их буквально дом за домом.
