Кэролин Харт - Письмо из дома
— Едва успел… только что выяснил… — Он замолчал, пытаясь отдышаться. — …Старый друг в «Лонг-Бич Пресс-Телеграм»… Пайн-авеню, 604… Отдай ему это…
Гретхен схватила конверт, и поток пассажиров увлек ее за собой. Она оглянулась и успела последний раз взглянуть на мистера Денниса в шляпе, съехавшей на затылок. Все лицо его было в складках, как у собаки-ищейки. Казалось, что он завидует, грустит и восхищается ею. Он шевелил губами, но ничего не было слышно из-за шума. Раздался пронзительный свисток паровоза. Она вошла в вагон и заняла свое место, по-прежнему сжимая конверт.
Когда поезд отъехал от станции, Гретхен положила мешок в карман на спинке сиденья, поставила ноги на подставку. Где-то сзади плакал ребенок. Рядом с ней моряк перемешал карты и начал раскладывать солитер. По вагону струился голубоватый сигаретный дым. Стучали колеса.
На конверте мистер Деннис нацарапал толстым черным карандашом: «Гарри». Конверт не был запечатан. Она вынула три сложенные пополам страницы. Это была ее статья о Фей Татум. В приложенной записке говорилось: «Гарри, прочти это. Возьми ее на работу. Уолт».
…Знаешь, сколько раз я хотела рассказать тебе правду? Сто тысяч раз. Но не могла. Из-за Рода. Ты, может, и не знаешь про него. Да и откуда ты можешь знать. Я им так горжусь. Он замечательный художник. Я так говорю не только потому, что я его мать. На юго-западе его все знают. Он написал фрески для музея Джилкриса, а галерея Гетти заказала ему роспись акриловыми красками, она сейчас очень известна. Род назвал ее «Оставленное позади», это железнодорожный путь в прерии. Рода вырастили родители Бадди. Мне они не позволяли с ним видеться. Но это и понятно. Я чувствовала себя такой виноватой, что даже и не пыталась возражать. Сейчас они уже умерли. Я ничего не могла рассказать, пока они были живы. И пока был жив Род…
Глава 10
Я отвернулась от бабушкиной могилы. Последним воспоминанием о ней был засыпанный цветами гроб у вырытой ямы. И вновь я ощутила вспышку гнева, хотя теперь, состарившись, уже не так твердо была уверена, что вина за ее смерть лежит на Клайде Татуме. Каждому назначен свой срок. Приходит день, когда жизнь должна закончиться. Бабушка вошла во врата большей жизни спокойно и радостно, как никто другой из тех, кого я знала.
Звон колоколов где-то вдали известил о полудне. На автомобиле я проехала по городу, в который прибыла нынче утром. Так много осталось прежним и так мало. Здания «Газетт» больше не было. Даже если бы оно и стояло на прежнем месте, я бы не стала заходить. Руины настоящего могут уничтожить дорогое прошлое. Я всегда, до последнего вздоха буду помнить скрип потолочных вентиляторов, запах чернил, сигаретного дыма и горячего свинца, и морщинистое, усталое, но полное оптимизма лицо мистера Денниса. Церкви — методистская, баптистская, церковь Христа, католическая — располагались на Стейт-стрит. К баптисткой церкви сделали пристройку, и было заметно, где старое сливалось с новым. На Мэйн-стрит стояли прежние здания, вот только не осталось знакомых имен, и витрины многих магазинов были заколочены досками. Кафе «Виктория» стало страховым агентством. Навесы кинотеатров все так же выступали над тротуаром, но «Бижу» стал салоном красоты, а «Рид» — антикварным магазином. Я поразилась, каким маленьким оказалось здание суда. Давным-давно оно представлялось огромным, и я помнила, как бежала вверх по ступеням жарким июньским днем, полная волнения и энергии. Я была репортером…
Павильон, тоже оказавшийся маленьким и довольно обшарпанным, все еще стоял на южном склоне лужайки. Но появились новые военные мемориалы: Вторая мировая, Корея, Вьетнам, сотни имен вырезаны на граните. Не помню, чтобы раньше по обеим сторонам центральной лестницы росли розовые кусты. Зато я никогда не забуду запах антисептика в офисе шерифа, за которым тянулись тюремные камеры. Я понимала, что многое помню неверно и что едва ли можно доверять воспоминаниям. Помнились какие-то обрывки, некоторые отчетливо, одни были твердыми и яркими, как вытравленный кристалл, а другие потемнели, потускнели и потеряли прозрачность, как вода в озере.
Письмо, — я сунула руку в карман, пощупала конверт, — письмо из дома принесло столько воспоминаний, ярких, темных, счастливых, грустных, отчетливых, потускневших. Я не смогла устоять перед мольбой в последней строчке: «Теперь я могу рассказать всю правду. Ты приедешь, Гретхен? Барб».
Отогнув край перчатки, я посмотрела на часы. Почти вовремя. Я прошлась по тропинкам среди листвы, и моя трость постукивала по затвердевшей от заморозков земле.
Старые дубы, вязы и тополя стояли среди могил, как часовые. Кладбище расположилось на вершине и склоне холма. Могилы Татумов были слева, недалеко от бабушкиной. Я лишь мельком взглянула на них. Сейчас я шла к участку, где никогда нe была, но получила четкое объяснение по телефону, и мы обе поразились тому, как изменились за столько лет наши голоса.
Я увидела ее на вершине холма. В небольшой ложбине ютились надгробия, огороженные с обеих сторон невысокими холмами. Она ждала меня у свежей могилы, на которой все еще лежала гора цветов. Задул ветер, старый знакомый оклахомский ветер, раскачал ветви деревьев, закружил в унылом танце листья и мелкие ветви, затряс высокий кедр. Я подняла воротник. Шляпу я, конечно, не надела, и ветер разметал мои волосы. На бабушкиных похоронах на мне была соломенная шляпа. Я спустилась по склону холма.
Увидев друг друга, мы молчали с минуту, разделенные насыпью из цветов. На ее лице остались следы былой красоты, несмотря на припухлости под голубыми глазами, морщинистый подбородок, выдававший возраст и болезни, поникший рот, который яснее, чем слова, говорил об утрате надежды и радости. На ней было черно-серое пальто из грубого твида, а спереди виднелся неподшитый подол. Тупоносые черные туфли на низком каблуке выглядели модными, но дешевыми.
Узнала бы я Барб Татум? Нет. Никогда. Это была не та Барб, что очаровывала наш маленький мирок. Та Барб двигалась грациозно, ее лицо дышало жизнью, глаза горели.
Барб глубоко вздохнула, сжала руки. Она была без перчаток и явно страдала артритом: суставы покраснели и опухли.
— Ты хорошо выглядишь, Гретхен. Изысканно.
Эти слова так отличались от моей оценки ее вида, что я не смогла ответить.
Она то ли усмехнулась, то ли вздохнула.
— Обо мне так не скажешь, да?
Я узнала южно-калифорнийскую напевность в ее речи.
Взглянув на ярко-желтые нарциссы, венчавшие груду цветов, я заметила, что они уже слегка увяли.
— Мне очень жаль, Барб.
— Пора завязывать с такими вот встречами, — голос ее дрожал, — у свежей могилы.
