Реймонд Постгейт - Вердикт двенадцати
Розалия в обществе надзирательницы ждала в голой комнате с побеленными стенами. Она не плакала и не закатывала истерики; одна из самых спокойных поднадзорных, подумала надзирательница, за которыми ей довелось приглядывать. Честно говоря, сэр Айки был к Розалии не совсем справедлив. На основании весьма немногочисленных бесед он решил, что она не способна собой управлять. Однако с приближением дня суда она все тверже брала себя в руки; и даже вполне вероятно, что ей можно было бы без риска позволить давать показания. Последние годы ей никто не перечил, так что и причин сдерживаться у нее не возникало. Но раньше жизнь у нее была не такая уж легкая: она отведала бедности, когда мистер ван Бир проматывал почти все ее содержание, а в иные времена ей довелось испытать достаточно разного рода передряг и унижений. Большую часть жизни ей удавалось добиваться своего, изводя других и устраивая сцены, — большую, но не всю. Жизнь все-таки закалила Розалию, и закалка осталась при ней. Когда до нее наконец дошло, что истерики не помогут выбраться из нынешнего тяжелого положения, она призвала на помощь остатки здравого смысла. Вспомнила, что, когда жила в Пимлико, ей приходилось рассчитывать только на саму себя, и решила теперь действовать так же. Деньги ей помочь не могли — они сделали свое дело, купили ей лучшего защитника, и это все: от истерик и сцен нет никакого прока. Конечно, хорошо было бы выпить, чтобы забыться, но в тюрьме не разживешься спиртным. Оставалось одно — держаться спокойно и здраво и помогать защите, что она по возможности и делала. Главное, не уставала она повторять себе, — выяснить, какую линию изберет защита, и сообщить ей или помочь установить все факты, способные укрепить эту линию. Ну, а рассказывать ли им что-нибудь сверх того — это другой вопрос.
Надзирательница сказала Розалии, что ей можно курить, и она затягивалась «Голд Флейк», прикуривая сигареты одну от другой. У Розалии дрожали руки, но только это и выдавало ее состояние. Когда вошел мистер Гендерсон, она спокойно с ним поздоровалась и спросила:
— Долго они там будут сидеть?
— Не знаю, — ответил он. — Сам удивляюсь, почему присяжные тянут. Впрочем, мне редко доводилось сталкиваться с подобными разбирательствами. Наша фирма, понимаете ли, занимается делами исключительно гражданского характера.
— А… как вы думаете, какое решение вынесут?
К этому вопросу мистер Гендерсон был готов.
— Мы рассчитываем на положительное. Тут мы с сэром Изамбардом единодушны — должен быть благоприятный вердикт. Конечно, в жюри мог затесаться упрямец. Как правило, так оно и бывает, этим и объясняется задержка. Но, полагаю, мы можем быть уверены в хорошем решении. Кстати, сэр Изамбард просил извинить, что не может прийти лично. Ему необходимо перекусить. Он произнес сильную речь — я бы сказал, просто великолепную, — однако она вконец его вымотала.
— Мне она жуть как понравилась, — вежливо отозвалась Розалия.
IX
Тем временем противостояние между присяжными четко обозначилось. Твердое мнение было всего у пяти человек, и от их борьбы в конечном счете зависело решение жюри. Доктор Холмс, мистер Стэннард и мистер Брайн горой стояли за оправдание; мисс Аткинс и миссис Моррис столь же упорно настаивали на осуждении. Другие присяжные колебались и, вероятно, готовы были присоединиться к победившей стороне. За исключением, впрочем, мистера Поупсгрова. Он, по его мнению, сделал все, что мог, дабы не допустить пристрастных подходов, но теперь и сам пришел к определенному мнению. Он сформулировал его не так страстно, как остальные, однако с полной убежденностью: улики не тянут на осуждение. Ему казалось, что он дал это понять, когда делился с коллегами своими соображениями, но, разумеется, тогда он не позволил себе высказаться со всей ясностью. Итак, придется вмешаться еще раз.
— У нас, видимо, резкое расхождение во мнениях, — произнес он. — Мне бы хотелось пройтись по всем показаниям с самого начала, если никто не возражает. Я все подробно записывал, давайте послушаем.
Никто не возражал, и он решил подытожить улики. На сей раз он будет говорить без обиняков, чтобы не было недопонимания. Обращался он в основном к миссис Моррис, которая выглядела не столь неприступной, как мрачного вида женщина, сидящая от него по левую руку.
X
Мистер Прауди торопливо покончил с едой, и первые результаты этой спешки уже начинали сказываться. Его тоже очень раздражали присяжные — тем, что не вынесли решения к тому времени, как он доел сыр.[44] В высшей степени досадно, что он спешил понапрасну.
Судья тем временем и в самом деле заснул.
Сэр Айки бродил по коридорам суда, нервно позевывая.
Из публики осталось человек двадцать.
Миссис ван Бир и мистер Гендерсон молча сидели лицом друг к другу — говорить было не о чем. Нервы у миссис ван Бир были явно на пределе, она что-то про себя бормотала. Один раз у нее вырвалось:
— Чтоб у них у всех глаза полопались!
Извиняться она, впрочем, и не подумала. Мистер Гендерсон начал дергаться — он всегда нервничал, когда женщина раздражалась. Он не выдержал, встал и сказал:
— С вашего позволения, пойду узнаю, нет ли чего нового. Может быть, сэр Изамбард уже пообедал. Если так, вернусь с ним, и мы поговорим.
— Мог бы и прийти, как я думаю, — заметила миссис ван Бир.
Мистер Гендерсон отыскал сэра Изамбарда — тот прохаживался по коридору.
— Что-нибудь слышно? — спросил он.
— Конечно, нет, да и откуда? — резко ответил тот.
— Не хотели бы пойти поговорить с миссис ван Бир?
— Зачем? И о чем? Нет, не пойду.
XI
Комната для присяжных. Миссис Моррис:
— Разумеется, я не хочу отправить на виселицу человека, который ни в чем не виновен. Не понимаю, откуда вы это взяли. Мне только кажется, что… — Она замолчала. А что ей, собственно, кажется? Всего минуту назад все было так ясно. Каким-то образом Лес ей помог, а теперь этот красивый брюнет сбил ее с толку. Однако нужно договорить, все ждут. — Я хочу сказать, что нельзя никому спускать преступления; но, конечно, если она не убивала, то и спускать ей нечего.
Мисс Моррис смолкла; последняя фраза даже ей самой показалась довольно бессмысленной.
Доктор Холмс от облегчения испустил вздох, который подхватил листок бумаги и погнал по столешнице. Заодно доктор издал и другой непроизвольный звук; всем стало неудобно, но он и ухом не повел: при его образе жизни такие звуки были в порядке вещей. Поскольку же он редко бывал в приличном обществе, где принято следить за собой, то постепенно привык не обращать внимания на подобные звуки, а в конце концов уже и не отдавал себе отчета в том, что их производит.
