Эжен-Франсуа Видок - Записки Видока
Здесь обитали преимущественно мошенники высшего полета — убийцы по ремеслу. Одеты они были во все черное. Но, даже если не принимать во внимание их одежду, у них было два отличительных признака: темный от тюремной жизни цвет лица и что-то преступное во взоре.
Пока я, шокированный этим перемещением, предавался наблюдениям, один из этих людей подошел ко мне и вежливо поинтересовался:
— Вы меня не узнаете?
— Извините, но боюсь, что нет.
— Однако мы не раз с вами встречались в кафе Амбилю и в конторе «Трибуны пролетариев»[27].
Мне действительно показалось, что я уже где-то видел этого человека.
— За что вы здесь? — продолжал он. — Должно быть, за убеждения?
Я рассказал ему свою историю, выразив негодование по поводу того, что меня поместили вместе с каторжниками.
— Такого рода злоупотребления настолько вопиющи, — проговорил мой собеседник, — что я даже написал об этом в одну газету.
Тут он открыл портфель, достал из него свою статью и протянул мне. Когда я понял, что передо мной человек, занимающийся писательством, он, понятное дело, стал мне еще более симпатичен. Я поспешил прочесть поданный мне отрывок. Привожу его здесь:
«Увлеченный страстями молодой человек, заглушив голос чести, пренебрегает принципами, внушенными ему в детстве, и совершает преступление. Его тотчас задерживает полиция, чтобы окунуть в настоящую помойную яму: «Депо префектуры». Что он встречает при входе в нее? Кого видит? Беглых каторжников, вновь пойманных в Париже, преступников, скрывавшихся от полиции, бывших заключенных, уличенных в новых злодеяниях, наконец, воров, мелких мошенников, плутов по ремеслу и из любви к искусству, — одним словом, зараженное племя неисправимых негодяев, у которых нет ни чести, ни совести. Что станется с нашим несчастным юношей в таком ужасном окружении? Там он впервые услышит гнусный язык Картушей и Пулалье[28]; там перед ним предстанет разврат во всей его наготе; там он увидит, с каким почтением относятся сторожа к закоренелым преступникам, наделенным правом обыскивать вновь прибывших. Горе ему, если он не подчинится их законам и принципам, ведь тогда против него ополчится вся шайка. Ему придется сносить ужасные оскорбления. К жалобам сторожа останутся глухи: они всегда склонны покровительствовать сильным, а не слабым. Кроме того, это только еще больше разозлит старшего. Итак, утопая в разврате и цинизме, выражающемся в словах, манерах и отвратительных рассказах, наш несчастный юноша сначала краснеет за своих сокамерников, потом понемногу привыкает и, наконец, доходит до того, что сожалеет о том, что он не такой отъявленный негодяй, как они. Молодой человек боится их насмешек, их презрения, потому что, не будем забывать, человеку всегда необходимо уважение окружающих. Таким образом, их наука передается и ему: он учится их выражениям, их манерам. Наконец, приходит время, когда они протянут ему руку как другу. Конечно, два или три дня, проведенных в обществе этих злодеев, не развратили бы его окончательно, но первый шаг сделан.
Наш юноша уже вступил на кривую дорожку, и его воспитание, начавшись под сводами полицейской префектуры, усовершенствуется в Ла-Форсе, а закончится в Пуасси или Мелёне».
Все это глубоко поразило меня еще и потому, что полностью совпадало с моими собственными размышлениями. Немудрено, что я во всем согласился с автором.
ПочтальонРазговор наш продолжался уже около получаса, когда к нашим ногам вдруг упало что-то тяжелое.
— О! — послышалось со всех сторон. — Почтальон!
Один из заключенных поспешил поднять послание, представлявшее собой хлебный мякиш с запиской внутри, и вокруг него тут же собралась толпа. Послание распечатали и прочитали — завязалось обсуждение. Через несколько минут я увидел, как эту бумажку прикрепили к стене, бросая в нашу сторону грозные взгляды.
— Что это? — полюбопытствовал мой собеседник.
— Не знаю, пойдемте посмотрим.
Приблизившись к стене, я прочел следующее:
«Авриль, освободившись из Бисетра по заявлениям Ласенера, уведомляет об этом друзей». Мне это было непонятно, но вот мой товарищ, по-видимому, во всем разобрался. Побледнев, он направился к решетке. Ему преградили дорогу и свалили с ног сильным ударом кулака.
Я не раз слышал, что политических преступников не любят в тюрьмах. Я счел своим долгом заступиться за него. Несчастный умолял о помощи, но получил еще один удар по голове, от которого лишился чувств. На меня кинулись с ножом, но тут подоспели сторожа и унесли нас в больницу. Когда после перевязки раненый пришел в себя, его назвали по имени. Представьте себе, каково было мое удивление, когда в этом писателе, в этом образованном человеке, я узнал Ласенера, сообщника Авриля! Заметив, что я совершенно уничтожен и поражен случившимся открытием, он с улыбкой сказал мне:
— Я убежден, что вы меня приняли за писателя, обвиняемого в преступлении против печати.
— Пожалуй что так, — произнес я наконец с горечью, — но вы в вашей статье забыли упомянуть, что под видом честных людей в Ла-Форсе можно встретить и убийц.
— А! — вскричал он. — Это все Авриль! Он довел меня до этого! Я думал, что ему всего лишь придется гнить на галерах, но теперь его голова падет так же, как и моя. Тем лучше!
На другой день после нападения Ласенер ради собственной безопасности попросил перевести его в Консьержери.
Несколько правдивых слов о ЛасенереЛасенер, этот отъявленный негодяй, решив, что общество не понимает его и несправедливо к нему, вздумал мстить ему со всей ненавистью, на которую был способен. Сколько подобных ему людей пало, не найдя в себе достаточно сил для борьбы со злом!
В сущности, литературная заслуга этого человека довольно ничтожна. Если исключить его ужасные мемуары и несколько статей вроде той, что я прочел, останутся кое-какие песни, способные развеселить разве что пьяниц.
Женщина, распиленная надвоеКогда Ласенера перевели, мое внимание обратилось на остальных. Некто Морень занял место друга Авриля. Этот «любезный» человек убил одну женщину на улице Ришелье и, распилив ее надвое, сбросил в Сену. Ее тело поймали рыбаки, и правосудие покарало виновного в преступлении. Морень не строил иллюзий насчет своей дальнейшей судьбы и не думал, что найдутся какие-нибудь обстоятельства, смягчающие его вину; он спокойно ждал, пока Сансон[29] решит его участь. Впрочем, он был молчалив, и, уж конечно, я не стал заговаривать с ним первым. Однако место было невеселое, и мне оставалось только размышлять, наблюдая за всем, что меня окружало.
