Марджори Эллингем - Смерть призрака
— Единственное, чего мне от вас надо, — ответил он, изящно скользя по спинке большого кресла, — это письменное заявление Бэлл, аннулирующее соглашение, действующее в настоящее время. Это необходимо для того, чтобы я смог вывезти холсты за границу. Все необходимые документы со мной. Вы их подпишете, а все остальное сделаю сам.
Донна Беатрис, шурша платьем, поднялась с места и прошествовала к серпантиновому секретеру, стоящему в углу.
— Сядьте здесь, дорогая Бэлл, — произнесла она. — За его стол!
Миссис Лафкадио, казалось, не услышала этих слов. Макс тихонько рассмеялся и приблизился к ней.
— Дорогая Бэлл! — протянул он. — Не собираетесь ли вы поблагодарить меня? Я не стал бы делать так много ни для какого другого художника в мире!
Если натура, обычно уравновешенная, внезапно вспыхивает от наплыва эмоций, то эта вспышка производит гораздо большее впечатление, чем самое страстное изъявление чувств со стороны наиболее темпераментной персоны.
Бэлл Лафкадио поднялась из кресла со всем достоинством, присущим ее семидесяти годам. Яркие пятна румянца горели на ее увядших щеках.
— Вы, нелепый маленький щенок! — сказала она. — А ну-ка сядьте на место!
Это несколько старомодное изъявление презрения оказалось неожиданно действенным, и Макс, хотя и не выполнил ее приказа, невольно попятился назад, изображая удивление сдвинутыми бровями.
— Моя дражайшая леди… — запротестовал он, но запнулся.
Бэлл все еще стояла у кресла. Лайза и донна Беатрис, уже более двадцати лет не наблюдавшие и давно позабывшие, как Бэлл дает волю своему нраву, хранили гробовое молчание.
— Послушайте меня, мой мальчик, — отчеканила Бэлл, и в голосе ее зазвучали звонкие энергичные ноты, будто ей было всего тридцать лет. — Ваше самомнение совсем вскружило вам голову. Мы слушали ваши разглагольствования только из вежливости и по душевной доброте, но я вижу, что настала пора выложить вам всю правду. Вы занимаете свое положение лишь благодаря тому, что у вас хватило смекалки прицепиться к фраку Джонни. Я восхищена вашей смекалкой в деле прилипания, но не забывайте, что движущая сила принадлежит ему, а не вам! И это вы собираетесь сделать все, что можете, чтобы спасти его картины?! И вы-то являетесь наиболее ответственным за то, чтобы сохранить его репутацию в глазах публики?! Клянусь душой, Макс Фастиен, у вас совсем заложило уши! Джонни оставил распоряжение относительно своих картин. В течение восьми лет я его исполняла и в оставшиеся четыре собираюсь делать то же с Божьей помощью. И если никто их больше не купит и никто не придет ко мне на прием, это ровно ничего для меня не будет значить. Я знаю, чего хотел Джонни, и я буду это делать! А теперь убирайтесь и не показывайтесь мне на глаза, по меньшей мере, в течение шести недель, или я заберу все свои дела из ваших рук. Уходите!
Она все еще не садилась, дыхание ее немного участилось, и румянец продолжал гореть на щеках.
Макс был поражен. Такой реакции с ее стороны он когда раньше не видел. Лишь спустя некоторое время он ел вернуть себе самообладание.
— Моя дорогая Бэлл, — сдавленно проговорил он. — Я стараюсь сделать скидку на ваш возраст и те тяжелые испытания, через которые вам пришлось пройти, однако…
— Хватит! — прервала его старая леди, в буквальном смысле слова источающая пламя из глаз. — Мне еще ни разу в жизни не доводилось слышать такие чудовищно наглые речи. Угомонитесь, сэр! Я отвечаю вам — нет! Действующее поныне условие сохраняет силу и впредь! И картины моего мужа останутся в стране!
— О Бэлл, милая, мудро ли это? Такое злое красное облако в вашей ауре! Макс же так удачлив в бизнесе, не правда ли?..
Этот нежный протест, исходящий из шезлонга донны Беатрис мгновенно иссяк после первого же взгляда Бэлл, брошенного в ту сторону.
И вдруг миссис Лафкадио любезно улыбнулась.
— Дорогая Беатрис, — сказала она. — Я бы хотела, чтобы вы удалились ненадолго в другую комнату. По-видимому, мне действительно надо потолковать о бизнесе, Лайза, дитя мое, вы можете спуститься вниз и через пятнадцать минут подать чай. Мистер Фастиен не останется здесь.
— Ярко-алый и индиго… — недовольно пробормотала донна Беатрис — Это так опасно! Так пагубно для Высших ценностей!
Тем не менее она довольно проворно, словно вспугнутая птичка, ретировалась из комнаты, прошуршав своим нарядом. Лайза ушла тоже. Когда дверь за ними закрылась, Бэлл посмотрела на сидящую на коврике Линду.
— Я хочу выполнить то, что велел мне Джонни, Линда, — сказала она. — Теперь лишь мы с тобой должны об этом заботиться. Что ты об этом думаешь? Если мы на этом и потеряем немного денег, будет ли это так уж важно?
Девушка улыбнулась.
— Это твои картины, лапушка, — ответила она. — И ты можешь делать с ними все, что тебе угодно. Ты знаешь мои чувства. И, кроме того, это меня не особенно заботит. Если ты не хочешь, чтобы они уезжали, то это становится и моим желанием.
— Во всяком случае, в течение моей жизни, — прибавила Бэлл. — Пока я жива, я буду выполнять волю Джонни так же, как делала это в прошлые годы!
— Это преступно и абсурдно! — объявил Макс. — Сущая глупость! Моя дражайшая Бэлл, хотя вы являетесь вдовой Лафкадио, вы не должны упорствовать в этом слишком сильно. Эти картины принадлежат не только вам. Они — собственность мира. Как претворитель воли Лафкадио в искусстве, я настаиваю: картины должны быть проданы как можно скорее, и нашей единственной надеждой являются другие крупные столицы. Нельзя в угоду упрямству и сентиментальным чувствам обесценивать работу человека, истинного значения которого вам никогда не будет дано определить!
Голос его поднялся почти до визга, а жесты, потеряв заученную грациозность, стали движениями озлобленного и странного ребенка.
Бэлл села в свое кресло. Старинная комната, еще сохранившая незримое присутствие вихревой натуры Лафкадио, теперь как бы обступила Бэлл, сомкнулась вокруг нее. Она смотрела на Макса холодно. Ее гнев улегся, но с ним ушла и та неизбывная доброжелательность, которая была присуща лишь ей одной. На месте прежней Бэлл теперь появилась другая женщина. Она имела все еще достаточно силы, чтобы сохранять выражение неумолимости по отношению ко всему, что ей не нравилось, достаточно проницательности, чтобы распознать грубую безвкусицу лести, а еще она имела достаточно друзей, чтобы позволить себе выбирать из них наиболее подходящих.
— Макс, — неожиданно заявила она. — Вам должно быть около сорока. Мне — за семьдесят. Если бы мы оба были моложе на тридцать лет, то чтобы придать всему этому малопривлекательному представлению хоть сколько-нибудь извинительный оттенок, я должна была бы послать за Лайзой, чтобы она усадила вас в кэб и отослала домой. Вы не смеете приходить к людям домой и говорить им грубости. Вы этим прежде всего делаете себя смешным. Кроме того, это неприятно. Теперь вы можете идти. Я желаю, чтобы оставшиеся четыре упаковки с картинами моего мужа были пересланы мне невскрытыми в течение одной недели.