Реймонд Постгейт - Вердикт двенадцати
Итак, к этому времени обе женщины сочли обвиняемую виновной; к ним склонен был присоединиться мистер Парем Гроувз. Стрелка на шкале мистера Эдварда Джорджа твердо замерла на нуле, а все остальные присяжные все так же пребывали в нерешительности.
Мистер Парем Гроувз, странствующий торговец «Энциклопедией Кемпбелла» и без пяти минут джентльмен, решил высказаться, хотя ему и не предлагали. Он сидел рядом с миссис Моррис, ухитрившись с чисто профессиональной сноровкой занять место поближе к единственной в их компании хорошенькой женщине. Впрочем, ему могло показаться, что сейчас Поупсгров должен обратиться именно к нему. Ждать он, однако, не стал. Он неизменно, незамедлительно и инстинктивно соглашался с каждым словом любой красивой молодой женщины. В том мире, в котором он большей частью встречал окорот и дурное к себе отношение, это помогало ему одерживать единственные доступные победы.
— Полностью согласен, — сказал он. — С вашего позволения, миссис Моррис, вы прекрасно изложили суть дела. Факты говорят сами за себя, а личность обвиняемой устраняет последние сомнения. Ничего другого в данном случае и нельзя было ожидать. Подумайте, кем она была — стояла за прилавком в табачной лавочке. Попала же она в такие круги, где просто не имела права находиться. Тут ее окружало богатство, тогда как сама она была привычна к… — Господи, как бы это сказать, чтоб никого не обидеть? Кое-кто тут, судя по виду, тоже из простонародья. — …к чему-то совершенно другому. Извлеките такую персону из привычной классовой среды — и ей конец. Она разжилась деньгами и поэтому захотела иметь много больше. У нее нет надежных нравственных устоев, нет и образования. Результат налицо.
До тех пор Фрэнсис Аллен, поэт-социалист, по силе возможности пытался осмыслить улики с марксистской точки зрения. Однако высказывания коммивояжера вывели его из себя.
— Чепуха, — громко заявил он, покраснев. — Типичный образчик нелепых, узколобых и беспочвенных классовых предрассудков!
«Не виновна», — решил он про себя.
— Господа! — попытался урезонить старшина.
— Давайте, — вмешался доктор Холмс менторским тоном, каким обычно читал лекции, — рассмотрим представленные улики по возможности беспристрастно и хладнокровно. Тут я, надеюсь, смогу оказаться полезным. По роду занятий мне приходится ежедневно взвешивать доказательства — разумеется, несколько другого рода, но тем не менее доказательства. Я ученый, кстати, профессор одного из оксфордских колледжей, и занимаюсь большей частью тем, что восстанавливаю в первоначальном виде тексты древних авторов. Как правило, рукописи доходят до нашего времени в крайне искаженном виде; не буду вникать во все тонкости моей профессии, дабы не утомлять вас, скажу только, что в процессе восстановления текста нам приходится взвешивать и сопоставлять многочисленные и разнообразные свидетельства. Наблюдая за ходом разбирательства, я задавался вопросом: «Какие улики мне придется принять как бесспорно веские? А какие, напротив, посчитать легковесными и второстепенными?»
Доктор Холмс остановился и откашлялся, довольно хрипло и неприятно, обкатывая про себя дальнейшие фразы. К этому времени он успел внушить себе, что и в самом деле, как предполагал, проанализировал улики. Но если б он был более склонен к самокритике, он бы заметил, что утвердился в таком убеждении лишь после того, как высказались некоторые присяжные. Предпоследний из говоривших показался доктору ничтожным снобом — выскочкой из низшего среднего класса, фальшивым недоделанным джентльменом, завсегдатаем пригородных теннисных клубов, который работает под оксфордского старшекурсника. Этого субъекта с его подражанием светским замашкам надлежало поставить на место. Что до женщин, то они неправы по определению, и глупо было позволить им вылезти со своими куриными догадками, до того как он скажет свое слово. Угрюмая простолюдинка в черном не вызывала у него особого раздражения. Она и выглядела и говорила как типичная служанка, но женщины этого типа были единственными представительницами прекрасного пола, не оскорблявшими чувств доктора Холмса. Официантки и уборщицы, которые моют полы и подъезды в квартирах профессуры, имели право на существование. Разумеется, подобная женщина могла попасть в состав присяжных исключительно по недосмотру судейских, но она хотя бы не вызывала к себе отвращения. В отличие от второй дамы, которая, понятно, тоже жаждала крови, как все женщины. Слабоумная и бесстыжая, она дошла до того, что пудрилась и подкрашивалась на глазах у других, словно не ей предстояло решать, жить или умереть человеку. От нее пахнет духами; да что там, от нее прямо разит тем, что она женщина. А у доктора Холмса ничто не вызывало такого страха и отвращения, как женский пол. Поскольку Элис Моррис высказалась за смерть, постольку он просто не мог не высказаться за жизнь.
— Я пришел к выводу, — продолжал он, — что почти все показания подпадают под вторую группу, то есть второстепенных. Что ни говори, а «устные» показания поступают к нам уже искаженными — устами того, кто их дает. Все мы в той или иной степени обманываем других и себя — по той простой причине, что память, в отличие от фотообъектива, склонна ошибаться. Возьмем хотя бы полицию: никто не сомневается в честности этих ребят, но они, естественно, стремятся поддержать обвинение; и их показания, как ни верти, мало о чем говорят. Теперь возьмем врачей. Один явно выжил из ума, а остальные пытаются сохранить хорошую мину при плохой игре: их позвали вылечить мальчика, они же его убили. Отравление, вопят они в один голос, этим все объясняется. Понятно, ничего другого им и не остается. Возможно, я покажусь вам циничным стариком, но меня они ни на йоту не убедили. В моем возрасте к таким вот экспертам начинаешь относиться с опаской — слишком часто доводилось с ними сталкиваться.
— Истинная правда, сэр, — вырвалось у Джеймса Стэннарда к собственному его удивлению.
— Добавим к этому не блещущую умом посудомойку и повариху с садовником, против которых имеются вполне определенные подозрения. Да продавца газет — под перекрестным допросом он выглядел неважно, и учителя — тот выглядел еще хуже. Вот вам и все свидетели обвинения. Компания бледная и не внушающая доверия.
Единственные доказательства, на которые можно опереться, поскольку они не менялись, — документальные доказательства. Таковых у нас два. Вырезка из эссекской газеты и рассказ про Среднего Ваштара, который прочитал нам главный защитник. И то и другое мы можем тщательно рассмотреть и решить, что они означают. Тут мы хотя бы на твердой почве. Итак, газета. Вырезка ясно показывает, что кто-то в доме знал о ядовитых свойствах пыльцы плюща. С этим не приходится спорить. Но мы не можем заключить, кто именно знал. Судя по всему, неизвестно, кто заказал газету, и это неудивительно, стоит лишь немного подумать. С того времени прошло больше года, и скорее всего об этом просто забыли. Да и с какой стати помнить о таком пустяке? Не вызывает сомнения только одно: вырезка находилась в доме, кто угодно мог ее прочитать и сделать соответствующие выводы. Кто угодно, включая мальчика.
