Энн Перри - Пожар на Хайгейт-райз
– Вы совершенно правы, – резко сказал Шоу. – Я и впрямь никогда не понимал этого, да и сейчас тоже… По-моему, это был самоуверенный, деспотически-властный, напыщенный и чудовищно эгоистичный старый ханжа…
– Да как вы смеете! – Селеста пришла в ярость. Ее лицо приобрело лилово-пурпурный оттенок, она вся затряслась, бусинки на груди запрыгали и заискрились в свете канделябров. – Если вы немедленно не извинитесь, я потребую, чтоб вы покинули наш дом!
– Ох, Стивен, действительно… – Анжелина нервно переступила ногами. – Вы слишком далеко заходите, знаете ли. Это непростительно. Папа был настоящий святой!
Шарлотта тщетно пыталась придумать, что сказать, что угодно, лишь бы разрядить эту ужасную обстановку. Про себя она уже решила, что Шоу, скорее всего, прав, но ему не следовало говорить это здесь и сейчас. Она все еще судорожно искала подходящие слова, когда на помощь пришла тетушка Веспасия.
– Со святыми редко удается легко ужиться, – сказала она в полнейшей тишине. – И труднее всего приходится тем, кому выпало общаться с ними ежедневно. Я не то чтобы считаю, что епископ Уорлингэм непременно был святым, – добавила она, видя, как потемнело лицо Шоу, подняла руку в элегантном жесте, и выражения ее лица оказалось достаточно, чтобы готовые возражения застыли у него на губах. – Однако, несомненно, это был человек твердых убеждений – а такие люди, видит Бог, всегда вызывают противоречивое к себе отношение. Кому это нужно, чтобы вся нация состояла из овец, с готовностью блеющих, выражая свое согласие со всем, что им говорят?
Шоу уже успокоился, а Селеста с Анжелиной, кажется, решили, что это была похвала в адрес их родителя. Шарлотта же ухватилась за первую пришедшую в голову мысль и разразилась комплиментами Селесте за то, что лилии были столь удачно расставлены на столе, а не положены на гроб.
– Великолепные цветы, – глупо и бессмысленно повторяла она. – Где вы достали такие прелестные?
– О, мы их сами выращиваем, – вмешалась Анжелина, облегченно выдохнув. – В оранжерее, понимаете? Они требуют огромного внимания и заботы… – И она пустилась в длинные объяснения, подробно рассказывая, как их сажать, удобрять и вообще о них заботиться. Все слушали ее с чувством глубокой благодарности за эту передышку в обмене неприятными репликами.
Когда Анжелина наконец выбилась из сил, все разошлись, бормоча вежливые слова и притворяясь, что увидели кого-то знакомого. Шарлотта обнаружила, что снова оказалась рядом с Мод Далгетти, а затем, когда отправилась посмотреть, не пришла ли в себя Пруденс, то оказалась перед Джоном Далгетти, и ей пришлось выслушать его рассказ о последней статье по проблеме свободы слова, которую ему пришлось рецензировать.
– Это один из самых святых принципов цивилизованного человека, миссис Питт, – завил он, наклоняясь к ней с напряженно-сосредоточенным лицом. – Но трагедия в том, что на свете существует слишком много людей вроде бы с добрыми намерениями, но невежественных и всего боящихся, кто хотел бы навсегда оставить нас в оковах старых идей и понятий. Возьмите, к примеру, Куинтона Паскоу. – Он чуть кивнул в сторону Паскоу, желая увериться, что Шарлотта понимает, о ком идет речь. – Добрый человек, в своем роде, но приходит в ужас от любых новых идей. – Далгетти взмахнул рукой. – Это не имело бы никакого значения, если бы он таким образом ограничивал себя одного, но он желает запереть умы всех в границах того, что считает самым лучшим для всех нас. – Его голос гневно возвысился при одном только упоминании подобного стремления.
Шарлотта уже чувствовала к нему большую симпатию. Она и сама легко вспомнила собственное возмущение, когда отец запретил ей читать газеты, как запретил это всем своим дочерям, и она решила, что все интересное и занимательное, что происходит в мире, проходит мимо нее, а она ото всего этого прочно отгорожена. Шарлотта тогда подкупила дворецкого, дабы он тайно, чтобы не узнали родители, передавал ей страницы с политическими материалами, и запоем читала их, каждое слово, воочию представляя себе людей и события в малейших деталях и подробностях. Если бы ее этого лишили, она точно чувствовала бы себя обворованной; это было бы подобно тому, что в доме закрыли все окна и плотно задернули все портьеры.
– Я вполне согласна с вами, – с чувством сказала Шарлотта. – Мысль никогда нельзя заключать в какие-то границы, и никому нельзя запрещать верить в то, во что он хочет верить.
– Вы совершенно правы, миссис Питт! К сожалению, далеко не все способны смотреть на это так, как вы. Паскоу и другие вроде него готовы сами себя поставить надо всеми и решать, что людям можно изучать, а что нет. Сам по себе он вовсе не неприятный человек – далеко не так, его вполне можно считать очаровательным, – однако его высокомерие и заносчивость переходят все границы.
Паскоу, видимо, услышал, что кто-то произнес его имя. Он протиснулся между двумя мужчинами, обсуждавшими финансы, и с горящими от злости глазами встал перед Далгетти.
– Это не высокомерие, Далгетти! – Его голос звучал низко и глухо, он едва сдерживался. – Это чувство ответственности. Если вы публикуете все, что только приходит вам в голову, вне зависимости от того, что это такое и кого это может оскорбить, это не свобода, а злоупотребление искусством печати. Это ничуть не лучше того, что всякий дурак будет вылезать на улицу и орать все, что придет в его башку, безразлично, правда это или ложь…
– А кто будет судить, правда это или ложь? – требовательным тоном осведомился Далгетти. – Вы? Вы что же, желаете стать единственным арбитром в вопросе о том, во что должен верить мир? А кто вы такой, чтобы судить о том, на что мы можем надеяться и чего хотим достичь? Как вы смеете? – Его глаза пылали гневом, как будто он уже представил себе такое чудовищное положение вещей, при котором какой-то смертный ограничивает мечты всего человечества.
Паскоу тоже взъярился. Он весь трясся от едва сдерживаемой ярости – его бесила тупость Далгетти, его нежелание понять то, что он имел в виду.
– Вы заблуждаетесь! – выкрикнул он, и его лицо залил ужасный румянец. – Это не имеет абсолютно ничего общего с ограничением мечтаний и устремлений человечества! И вам это отлично известно! Но это имеет прямое отношение к тому, чтобы не изобретать, не создавать кошмары… – Он дико замахал руками, задев за тулью украшенной перьями шляпы стоявшей рядом женщины и сбив ее ей на один глаз, но вообще этого не заметил. – Чего вы не имеете никакого права делать, так это гробить мечтания других людей, насмехаясь над ними – да-да! – это вы высокомерны и заносчивы, а не я!
– Вы пигмей! – заорал в ответ Далгетти. – Вы ничтожество! То, что вы несете, – полный вздор! И это отлично выражает ваши убогие и запутанные мысли. Я говорю о вашей неспособности выдвинуть хоть какую-то новую идею, разве что отчасти за счет какой-то старой, вашей неспособности вообще придумать что-то новое!
