Констан Геру - Замок Шамбла
– Да, господин аббат, я занята одной мыслью, или, лучше сказать, угрызениями совести, которые преследуют меня с самого утра.
– Угрызениями совести? Не может быть, графиня! — воскликнул аббат Карталь с сомнением, очень лестным для графини.
– Да, господин аббат, именно так, — продолжала графиня. — Проезжая сегодня утром мимо богадельни, я приметила бедную женщину, очень плохо одетую, и тогда мне стало стыдно, что я одета в шелка и бархат, между тем как эта согбенная от старости несчастная мерзнет на холодном ветру. Я думала об этом целый день и нашла только одно средство успокоить свою совесть — попросить вас как попечителя этой богадельни принять для этих несчастных пятьсот франков, которые я наверняка истратила бы на пустяки, на какие-нибудь наряды, и которые там будут употреблены более достойным образом.
Сначала оба аббата приняли эти слова с восторженным молчанием, потом начали восхвалять благотворительность и набожность графини де Шамбла, которая прекратила их восторженные речи, объявив, что она и слышать не хочет о таком пустяке. После этого все снова принялись за игру, которая уже не прерывалась до десяти часов. Ровно в десять, по неизменному обычаю, аббаты встали и простились с дамами.
– Извините, — обратилась графиня к аббату Карталю, — я должна пятьсот франков для больницы, и именно здесь уместны слова: «Кто платит свои долги, тот становится богаче».
– Что же вам беспокоиться, графиня, — ответил аббат, — будет время и завтра.
– Нет, — сказала графиня с улыбкой, исполненной доброты. — Помощь старикам нужно оказать как можно скорее, они ведь так бедны! Притом, признаться, я не заснула бы, если бы вы ушли без этих денег, следовательно, я из чистого эгоизма желаю отдать их вам именно сегодня.
Тотчас встав, она открыла свое бюро, вынула оттуда билет в пятьсот франков и отдала его аббату Карталю. Оба аббата ушли, проникнутые умилением. Услышав, как заперли дверь на улицу, графиня подбежала к окну и прислушалась. Стояла вечерняя тишина, и она смогла уловить несколько фраз, которыми обменялись священники.
– Какая небесная душа!
– Какая щедрая благотворительность!
– Какая набожность! Какая живая вера!
– Ах, это благородная и праведная женщина!
Они все дальше уходили от дома, поэтому и графиня не слышала ничего, кроме смутного говора.
– Хорошо! — прошептала она. — Вот пятьсот франков, очень выгодно помещенных.
Оба аббата с трудом узнали бы ее, когда она произносила эти слова: ее лицо вдруг совершенно преобразилось, и они напрасно пытались бы найти в нем хоть малейший след той кротости, которая всегда так глубоко трогала аббатов и набожных особ. Мари Будон в это время сидела в комнате Жака Бессона, исполняя свое трудное поручение. Он лежал, еще не вполне поправившись после оспы, обезобразившей его лицо. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста и крепкого телосложения, с лицом серьезным, холодно-решительным, с довольно правильными чертами, несмотря на следы оспы, от которой распухли его губы. Волосы и глаза у него были черные, взгляд прямой, спокойный и рассудительный. Его бледное, исхудалое лицо просияло, когда вошла горничная.
– Спасибо, Мари, что пришли, — сказал он. — Как любезно с вашей стороны навестить больного, не боясь заразиться самой. Как здоровье дам? — тотчас добавил он, но уже другим тоном.
Мари Будон села возле кровати и, глядя прямо ему в глаза, сказала:
– Дамы прислали меня узнать о вашем здоровье.
– О, как они добры! — воскликнул Жак. Его бледное лицо покраснело от удовольствия.
– Их доброта этим не ограничится, — продолжала служанка.
– Чего же более я могу желать? — спросил больной.
– Я вам скажу, хотя вы это знаете лучше меня.
– Вы?! — произнес Жак с ужасом.
– Да, я, Жак, — сказала она. — Я, потому что однажды, когда вы не знали, что я здесь, я слышала, как вы отвечали Арзаку, который вас спрашивал, о чем вы думаете: «Я думаю, что пас свиней в Шамбла, а скоро стану там хозяином».
– Вы слышали это? — пролепетал Жак дрожащим голосом.
– Не одна я слышала это, — заметила Мари Будон с улыбкой, заставившей больного задрожать.
– Святая Дева! — с тоской воскликнул он. — Кто же еще?..
Договорить он не смог. Устремив глаза на Мари, Жак ждал ее ответа.
– Ну да, — произнесла она после некоторого молчания, — вы угадали — это она.
– Госпожа Теодора! — вскрикнул Жак, опустив голову на подушки.
Потом он прошептал, дрожа всем телом, словно в лихорадке:
– Господи Иисусе Христе! Что же она должна была подумать?
– Я вам скажу и это, Жак.
Наступило минутное молчание, во время которого слышалось громкое и прерывистое дыхание больного, который, по-видимому, задыхался.
– Вам тяжело, Жак? — спросила его Мари Будон.
– Это вы заставляете меня умирать от нетерпения и тоски, Мари, — ответил Жак глухим голосом. — Что подумала она? Говорите… говорите же, если вы знаете!
– Она подумала, что вы любите ее и осмеливаетесь надеяться быть любимым ею.
– Никогда! Никогда я и помыслить не мог о подобной дерзости! — вскрикнул Жак вне себя.
– Она еще подумала, что ваша любовь из тех, которой не страшны никакие препоны, которая не остановится ни перед чем, даже перед мыслью о преступлении, ради того, чтобы сделаться хозяином Шамбла и обладать ею.
– О преступлении? — пролепетал больной, пристально глядя на Мари.
– Как же вы можете сделаться хозяином Шамбла, если не через брак с госпожой Теодорой? А каким образом вы сможете жениться на госпоже Теодоре, если оставите его в живых? Итак, хотите владеть поместьем Шамбла? Вы сказали это во всеуслышание, а сами тайно замышляете избавиться от владельца Шамбла. Вы и это сказали, только шепотом и одному себе.
Жак Бессон молчал: он был поражен. Служанка продолжала:
– Я угадала это в ваших словах, и госпожа Теодора также это поняла.
– Но ведь тогда она должна меня до смерти бояться! — вскрикнул Жак. — Однако она ошибается, она дурно судит обо мне, я никогда не думал об убийстве!
– Что же значили ваши слова? — с изумлением спросила Мари Будон.
– Я просто фантазировал, высказал довольно сильное желание, которое и могло бы навести меня на мысли об убийстве. Но чтобы на самом деле решиться на такое… Нет, я никогда не смог бы… Нет, никогда! Скажите это госпоже Теодоре!
Мари Будон пожала плечами и, глядя на больного с презрительным состраданием, сказала:
– А я-то считала вас мужчиной, Жак.
– Но… — удивленно пробормотал Жак.
– Довольно! — презрительно перебила служанка. — Я поговорю с госпожой Теодорой, если вы этого хотите, и вот что я ей скажу: «Этот Жак Бессон, человек, любовь которого вас восхищала, а не оскорбляла, этот крестьянин, которого вы считали храбрым и великодушным, преданность которого произвела на вас такое сильное впечатление, оказался трусом. Вы думали, что он готов на все, чтобы стать достойным вас и избавить вас от ненавистного мужа, — но вы жестоко ошиблись в этом человеке, и то, что вы принимали за сильную страсть, способную на все, чтобы обладать вами, было лишь робким и слабым желанием, мгновенно угасшим перед первым же серьезным препятствием».
