Эркман-Шатриан - Дьявольский эликсир (сборник)
– Да, очень странно, — отозвалась миссис Браун, с улыбкой озираясь на соседа.
– Погода была отвратительная, знаете ли, — проговорил мистер Браун.
– Но и вы, и мистер Джонс так твердо решили приехать, — вмешался в беседу старик хозяин. — Когда мы получили обе ваши телеграммы одновременно, мы были уверены, что вы как-нибудь договорились.
– Не то чтобы именно договорились, — заметила миссис Браун, причем мистер Джонс принял вид необыкновенно зловещий.
– Тут, наверно, было еще что-нибудь, чего мы не знаем, — сказал член парламента.
Затем все собравшиеся отправились в церковь, как и подобает дружной семье в первый день Рож— дества, и в три часа пополудни вернулись домой к прекрасному обеду на старинный английский лад, во время которого были поданы великолепный ростбиф в полтора фута толщиной, индейка величиной со страуса, пудинг еще больше индейки и две или три дюжины пирогов с начинкой.
– Какой огромный кусок мяса! — воскликнул мистер Джонс, довольно долго отсутствовавший в Англии.
– Он покажется значительно меньше, — заметил старый джентльмен, — когда все наши друзья уделят ему надлежащее внимание. Рождественское угощение не может быть слишком велико, — продолжал он, — если повар не пожалеет на него времени. Я еще никогда не видел, чтобы оставалась хоть одна крошка после рождественского обеда.
Между сестрами, однако, уже состоялось объяснение по поводу прошедших событий. Миссис Браун успела рассказать обо всем Джейн: как заболел ее муж, как она была вынуждена отправиться в столовую за горчицей и что она потом сделала с этой горчицей.
– Ну, сходства между ними нет, по-моему, ни малейшего, — сказала Джейн. — А по-твоему, неужели есть?
– Да как тебе сказать… Пожалуй, что и нет, это правда, но, понимаешь, я ведь видела только бороду! Конечно, это было глупо с моей стороны, но все-таки я это сделала.
– Так почему же ты не сняла его немедленно? — спросила сестра.
– Ах, Джейн, ты только представь себе! Ну, разве ты бы сняла?
Затем, конечно, последовали объяснения и всех остальных событий: как их задержали перед самой отправкой в Кале, как Браун извинился самым любезным образом, как они путешествовали вместе с Джонсом, который всю дорогу не сказал им ни слова. Он лишь неделю назад стал называться своим новым именем и тотчас заказал себе новые визитные карточки.
– Я, конечно, догадалась бы, если бы не было расхождения в первом имени. Чарльз мне говорил что-то вроде Барнаби Родж.
– Вроде! — воскликнула Джейн. — Чарльз Барнаби Джонс — очень хорошее имя.
– Конечно, очень хорошее, и я уверена, что скоро он совершенно оправится от всех последствий этого несчастного случая.
До обеда тайна не получила дальнейшего распространения, но все же между Томпсонами и даже среди прислуги внизу стало как будто чувствоваться ее присутствие. Старая экономка была уверена, что мисс Мэри, как она продолжала называть миссис Браун, могла бы кое-что сообщить, если бы того пожелала, и что это кое-что имело отношение к личности мистера Джонса. Глава семьи, весьма проницательный старый джентльмен, чувствовал это также, а член парламента, совершенно убежденный, что от него-то уж ни в коем случае не следовало ничего утаивать, был почти рассержен. Джонс, ощущавший гнет этой тайны на протяжении всего обеда, молчал и выглядел унылым. Но после двух-трех тостов, когда было выпито уже достаточно — за здоровье королевы, за здоровье старого джентльмена, за здоровье юной четы, за здоровье Браунов, за общее здоровье всех Томпсонов, — языки развязались, и последовал вопрос.
– Я знаю, что в Париже между нашей молодежью произошло что-то такое, о чем нам еще не сообщили, — сказал дядя.
Тут миссис Браун натянуто засмеялась, и Джейн, также смеясь, дала понять мистеру Джонсу, что ей все известно.
– Если тут скрывается какая-нибудь тайна, надеюсь, она тотчас будет обнаружена, — с беспокойством проговорил почтенный член парламента.
– Послушай, Браун, в чем же дело? — спросил и другой кузен.
– Ну да, правда, был один случай. Пусть лучше Джейн расскажет, — сказал он.
Чело Джонса стало мрачнее ночи, но он не произнес ни слова.
– Ты не должен сердиться на Мэри, — шепнула ему невеста.
– Ну-ка, Мэри, рассказывай, ты всегда была на это мастерица, — сказал дядя.
– Терпеть не могу таких вещей, — заявил член парламента.
– Все расскажу, — пролепетала миссис Браун почти в слезах или делая вид, что почти в слезах. — Знаю, что я очень виновата, и прошу у него прощения, а если он не скажет, что простил меня, никогда больше не буду счастлива в жизни.
Тут она с мольбой сложила руки и жалобно заглянула в лицо Джонса, целуя его в щеку. От объятий он постарался уклониться, но поцелуй, кажется, принял.
– Да-да, я, конечно, вас прощаю, — великодушно произнес мистер Джонс.
– Брат! — воскликнула миссис Браун, обхватив его шею руками. — А теперь я расскажу всю историю.
Она исполнила это обещание, исповедалась в своем грехе с искренним раскаянием и поклялась искупить его сестринской преданностью на всю жизнь.
– Так ты поставила горчичник другому! — загоготал старый джентльмен, от восторга чуть не свалившись со стула.
– Поставила, — всхлипнула миссис Браун, — и думаю, ни одна женщина никогда еще не страдала так жестоко, как страдала я.
– И Джонс не выпустил вас из гостиницы?
– Нас задержал, собственно, платок, — пояснил Браун.
– Случись это с кем-нибудь другим, — сказал член парламента, — результат мог бы оказаться очень серьезным, если не сказать скандальным.
– Это вздор, Роберт, — вскипела миссис Браун, не в силах вынести столь мрачных предположений даже от своего законодательствующего кузена.
– В спальне незнакомого мужчины! — продолжал он. — Это доказывает только то, что я всегда говорил: ложась спать в чужом доме, следует всегда запирать дверь.
Тем не менее всем было очень весело, и еще до окончания вечера мистер Джонс почувствовал себя совершенно счастливым, и его заставили согласиться, что горчичник, вероятно, не причинит ему никакого серьезного вреда.
Эркман-Шатриан
Таинственный эскиз
I
В Нюрнберге, напротив церкви Святого Зебальда, на углу Трабантской улицы, в длинном высоком доме с остроконечной крышей и запыленными окнами есть гостиница «Красный бочонок». Там я провел самые печальные дни своей жизни. В Нюрнберг я отправился, чтобы изучать произведения кисти старинных немецких мастеров, но за неимением средств мне пришлось писать портреты с натуры, да с какой! Толстые кумушки с любимым котом на коленях, городские головы в париках, бургомистры в треуголках, и все это размалевано охрой и киноварью[18]. От портретов я перешел к наброскам, а от набросков — к силуэтам.
