Энн Перри - Пожар на Хайгейт-райз
Обеденный стол был оформлен весьма изысканно: весь хрусталь с фамильными гербами, выгравированными на стенке каждого бокала, столовое серебро было так отполировано, что отражало все лучи света от канделябров, и было также украшено гербами и монограммами в виде готического «У», а скатерть и салфетки отделаны вышивкой белым шелком – та же монограмма и тот же герб. Сервировочные блюда были минтоновского фарфора; Шарлотта помнила этот узор – знала его по давним рассказам матери, когда еще посещала подобные приемы, на которых знания подобного рода необходимо было иметь каждой заневестившейся девушке из благородного семейства.
– Они никогда не выставляли все это в ее честь, пока она была жива, – сказал Шоу, оказавшийся рядом. – Но в те времена, слава богу, к нам никогда не являлось на обед все соседское общество, особенно все разом.
– Это иногда помогает, чтобы хоть на время забыть о своем горе – когда чем-то себя займешь, – тихонько ответила ему Шарлотта. – Даже, может быть, если немного переборщить. Не всем удается справиться со своими бедами одним и тем же способом.
– Какое у вас все же благостное к этому отношение, – мрачно сказал он. – Если бы я не был уже с вами знаком и не был уверен в вашей полной искренности, то вполне мог бы заподозрить вас в ханжестве.
– И это было бы несправедливо по отношению ко мне, – быстро сказала Шарлотта. – Я сказала именно то, что хотела сказать. Если бы мне захотелось высказать какие-то критические замечания, я вполне могла бы найти здесь немало вещей, заслуживающих критики, но сказанное мною к этому не относится.
– Ох! – Брови доктора взлетели вверх. – А что бы вы тогда выбрали? – Его глаза осветила слабая улыбка. – Если, конечно, вам захотелось высказать какие-то критические замечания?
– Если бы мне этого захотелось и если бы это продолжало вас интересовать, я бы, несомненно, вам это сообщила, – ответила Шарлотта без малейшего намека на мстительность. Потом, вспомнив, что именно он, а не кто-то другой, потерял самого близкого человека, и не желая его никак и ничем обижать, даже в самой малой степени, она наклонилась чуть ближе к нему и прошептала: – Платье Селесты ей тесно, его следовало бы немного распустить под мышками. Вон тому джентльмену – насколько я понимаю, это мистер Далгетти – не мешало бы подстричься, а у миссис Хэтч старые перчатки; видимо, именно поэтому она сняла одну и держит ее в руке.
Его улыбка появилась на губах немедленно, теплая и дружеская.
– Какая потрясающая наблюдательность! Вы этому научились, будучи замужем за офицером полиции, или это у вас природный дар?
– Думаю, это проистекает от моей женской сущности, – ответила Шарлотта. – Когда я еще не была замужем, то была так мало занята, что подобные наблюдения составляли для меня основную часть ежедневных занятий. Это более интересно, нежели вышивка или рисование скверных акварелей.
– А я полагал, что женщины проводят время за сплетнями и благотворительными делами, – прошептал он в ответ, в его глазах продолжала плясать насмешливая, саркастическая улыбка. Она не маскировала его горе, но контрастировала с ним, поэтому Шоу выглядел очень живым и очень ранимым.
– Это так, – уверила она его. – Но надо же иметь что-то, о чем можно посплетничать, если уж хочется заполучить хоть какое-то развлечение. А вот благотворительность – занятие смертельно, убийственно скучное, потому что тот, кто этим занимается, делает это с таким снисходительным видом, что сразу видно, что он скорее старается оправдаться перед самим собой, нежели кому-то помочь, кого-то облагодетельствовать. Нужно попасть в действительно отчаянное положение, чтобы визит леди из общества, принесшей баночку меда, заставил меня желать чего-то большего, чем плюнуть ей в лицо, – чего я, несомненно, никогда не позволила бы себе сделать. – Шарлотта ничуть не преувеличивала, но его улыбка была для нее достойной наградой, и она была совершенно уверена, что Шоу отлично понял, что истинное ее отношение к этому на самом деле гораздо добрее и мягче, по крайней мере, в большинстве подобных случаев.
Прежде чем он успел ей ответить, всеобщее внимание было привлечено к Селесте, стоявшей в нескольких шагах от них и все еще изображавшей герцогиню. Прямо перед нею стоял Альфред Латтеруорт, а рядом с ним – Флора. Селеста только что сделала вид, что совершенно их не замечает, – встретилась с ними взглядом и затем двинулась прочь, словно это были слуги, с которыми вообще не стоит разговаривать. У Латтеруорта лицо запылало красным, а у Флоры сделалось такое выражение, словно она вот-вот заплачет.
– Черт бы ее побрал! – свирепо пробормотал Шоу себе под нос, потом добавил к этому улыбочку, настолько ядовитую, что ее не заслужил бы никакой даже самый гнусный негодяй. Не извинившись перед Шарлоттой, доктор стремительно прошел вперед, наступив при этом на юбку какой-то тощей дамы и не обратив на нее никакого внимания.
– Добрый день, Латтеруорт, – громко сказал он. – Очень любезно с вашей стороны, что вы заехали. Я высоко это ценю. Добрый день, мисс Латтеруорт. Спасибо, что приехали, – это не то событие, ради которого приезжают с визитом. Разве что из дружеских чувств.
Флора неуверенно улыбнулась, потом заметила, что он говорит совершенно искренне, и взяла себя в руки.
– Это самое малое, что мы могли бы сделать, доктор Шоу. Мы очень вам сочувствуем.
– Вы знакомы с миссис Питт? – Шоу представил им Шарлотту, и они с официальным видом пожали друг другу руки.
Напряжение исчезло, но Селеста, которая не могла не слышать их обмен репликами, как и все, кто находился в этой половине столовой, стояла с застывшим лицом и плотно сжатыми губами. Шоу полностью игнорировал ее и продолжал громкий, непоследовательный разговор, вовлекая в него Шарлотту в качестве своего союзника, хотела она того или нет.
Десять минут спустя состав их группы и тема разговора изменились. К ним присоединились Кэролайн и бабушка, и Шарлотта теперь слушала чрезвычайно красивую женщину лет сорока с лишним со сверкающими волосами, высоко взбитыми и очень модно причесанными, с великолепными темными глазами и в черной шляпке, которая пару лет назад выглядела бы очень смело, даже вызывающе. Ее лицо уже начинало терять красоту цветущей юности, но продолжало оставаться достаточно красивым, чтобы заставить некоторых мужчин посмотреть на нее еще раз, хотя это был тот тип красоты, что более свойствен теплым южным странам, нежели сдержанное обаяние обычной английской розы, особенно выращенной в жеманно-скромных садиках Хайгейта. Ее представили как Мод Далгетти, и Шарлотте она нравилась все больше, чем дольше та говорила. Она казалась женщиной слишком довольной самой собой, чтобы кому-то желать зла, и в ее высказываниях и замечаниях не прослеживалось никаких колкостей, проистекающих от бессердечия или праздности.
