Елена Муравьева - Требуются герои, оплата договорная
— Стой! — затем рванулся вслед и только потом, оценив угрозу, испугался.
Поляна, на которой располагалась избушка, обрывалась резким, почти вертикальным склоном, высотой в 5–6 метров. Оголившиеся клубки корней, вросшие в землю коряги, пни укрывали берег. Катин побег мог закончиться, в лучшем случае, поломанными ногами или руками, в худшем…
— Стой! — гремело над островом.
Катя мчалась, как оглашенная. Устинов успевал за ней. До края площадки оставалось пять метров, четыре, три…
— Стой!
Катя резко затормозила, как лошадь на полном скаку.
— Дура! — на сорванном дыхании прошептал Устинов. — Идиотка! Кретинка!
Зеленые глаза вспыхнули от негодования.
— Сам дурак! — Катя развернулась и как ни в чем, ни бывало, зашагала назад.
— Катька!
И ухом не повела, не обернулась.
— Дура! Идиотка! Кретинка! — повторил Устинов, как заклинание. Пусть обида, страх, даже ненависть, только бы не замороженная ухмылка и восторженный блеск в глазах.
— Дура, идиотка, кретинка, — в третий раз получилось совсем не убедительно.
Хлопнула перед носом дверь. Катя зашла в дом. Борис стукнул ладонью по крашеной фанере. Ладно, подумал, лиха беда начало. Она меня услышала — это главное. Остальное приложится.
Ужинал Борис в одиночку. Катя от предложенной банки тушенки отвела взгляд и, не проронив ни слова, легла на широкую деревянную кровать, отвернулась к стене. Устинов устроился напротив, на диванчике. Сон бежал прочь, душу грызли горькие думы. Он многое не учел, отправляясь в путешествие. Дома, в родных стенах, Кате ничего не угрожало. Здесь опасность подстерегала каждое неловкое движение. Надо за ней следить, решил, надо ее заставить кушать, больше ходить, может быть купаться… Устинов вдруг понял, насколько Катерина беспомощна и ужаснулся. Действительно, живая кукла. Как он с ней справится, похолодело внутри.
Борис заснул и проснулся через мгновение. Катя стояла посреди комнаты, озиралась удивленно.
— Катюша!
Она среагировала на голос. Повернула голову, позвала:
— Иди сюда.
Он спрыгнул с топчана, в два шага оказался рядом.
— Милый…
Устинов успел перехватить ее руки на своих плечах:
— Прекрати, — прошипел яростно. На кого он злился? На себя? На нее? На глупые страсти, навеянные страхом и одиночеством? Он добивался ответной реакции и получил. Взбудораженная новыми впечатлениями, Катя потянулась к нему за успокоением. К нему ли, обожгла мысль? Безликое «милый» относилось к нему и любому другому в равной степени. Понимает ли она, к кому льнет? Видит ли кого обнимает? Думать про то, не следовало. Слишком легко было обмануться. Борис постарался вырваться из объятий. Катя прижималась грудью, животом, ногами, будила в нем, разумном, голодного самца, взывала к животному началу. Он не мог с ней бороться, он боролся с собой.
— Ты ее подольше…! Во все дырки! Чтобы белый свет в копеечку казался, — советовал, разменивая километры до Киева, майор.
— Милый, — сипела Катя, цепляясь за шею, — милый.
Горячая волна возбуждения обожгла мозг. Будь на месте Кати другая, он овладел бы ею, или отверг брезгливо. Он был бы волен, поступать по собственному усмотрению и желанию. Катя лишала свободы выбора. С Катей он становился рабом своего вожделения, становился рабом ее желаний. Секс между ними случался только по ее инициативе. Катерина объявлялась, затмевала белый свет, опутывала сетями сладострастия. Обретя способность трезво мыслить, Борис презирал себя за слабость. Постоянное, неистребимое влечение к Кате были его ахиллесовой пятой. Стоило Морозовой востребовать его; не иначе; она не просила, не звала, она являлась и брала. Стоило Катьке востребовать его, он бежал, летел, рвался в сладкое рабство. Бежал, рвался и мечтал об одном. Что это длилось как можно дольше, лучше всего вечность.
Они едва не дрались посреди комнаты, и меньше всего возня походила на любовную игру. Подчиниться Катиному напору было унизительно, устоять — невозможно. Сейчас Борис ненавидел подругу люто и страстно, впрочем, как обычно в минуты предшествовавшие близости. В ее порыве не было ничего женского. Она не соблазняла, она насиловала. Он чувствовал напряжение мускулов, ощущал растущее раздражение. Ее, полувменяемую, бесило его сопротивление.
— Милый… милый… — хрипела она сквозь стиснутые зубы и влекла его, волокла, толкала к кровати.
Он мог легко отшвырнуть ее, совладать, победить и уступал. Ей? Себе? Страсти? От влечения плавились мысли, желание огнем полыхало в паху. Катину кожу окружал восхитительный запах; его он искал напрасно у других женщин.
Катя! Другие женщины были для других! Для него существовала одна, эта! Горячая, шальная, упрямая, с розовыми набухшими сосками, с жадными губами, с вожделеющей плотью. Он навалился на нее, скрипнула жалобно старая кровать; заглянул в зеленые глаза и закрыл поцелуем рот. Слышать безликое «милый» было нестерпимо.
Утро навалилось тоской. Борис проснулся рано, едва забрезжил рассвет, посмотрел на Катю, горестно вздохнул. Было стыдно, отчаянно стыдно. Он воспользовался ее положением, беспомощным, бесконтрольным. Потешил, порадовал естество; поступил гадко, мерзко.
Слабо утешало и уж ни как не оправдывало то, что она сама спровоцировала близость. Морозова за свои действия отвечать не могла. Он должен был, должен был ее удержать. Не ее! Себя! Должен! Подлец!
Хлесткое слово жгло душу. Ночные подвиги были низким поступком, омерзительно низким. Он употребил Катю к собственному удовольствию, как девку подворотнюю, как шлюху.
Нянча разболевшуюся совесть, Борис пытался обмануть себя: «Я не хотел». Хотел и еще как, звенело в мозгу. За тем и умыкнул, за тем и приволок на затерянный лесной островок. За тем, за тем…
— Вдов утешают в постели, — вещал урудит-майор.
— Она — не вдова, — напомнил Борис.
— Один черт, главное — постель. Бабы так устроены: или страдают, или радуются. Ты ей не оставляй времени думать, она только опечалиться — вали на спину и давай сколько хватит пороху. Только нахмурится — разворачивай и вперед.
— Панацея, — усмехнулся Борис.
— Не сомневайся. Проверенный метод. За неделю напряженного… баба дуреет полностью. На уме остается одно, — вояка выражался много проще и грубее. Матерных слов в его речи было куда больше обычных.
Устинов вышел на крыльцо. Утром, в свете ясного солнца, остров казался еще диковинней. Зеленая лужайка в окружении густого ельника, укрытая рябью водная гладь, трель невидимой птицы, безоблачное обморочно голубое небо. Неужели где-то есть пыльный асфальт, зловонные автомобили, толпы взвинченных спешкой людей? Не верилось. Жизнь концентрировалась в тишине и красоте, природе и гармонии. Иного не существовало, иное отсутствовало.
