Джон Карр - Чаша кавалера
Глава 17
В эту субботнюю ночь, без четверти двенадцать, над спящим Суссексом звенели, гудели или перешептывались многочисленные церковные часы, создавая призрачную какофонию.
Конгрессмен Харви становился все более настороженным с каждой четвертью часа, главным образом благодаря собственному воображению.
С низкого потолка Дубовой комнаты на шнуре свисала единственная лампа в пергаментном абажуре. Мягкий свет внушает душевное спокойствие. Но существуют светильники, хотя и не яркие, но способные лишь сгущать тени, навевая неприятные мысли о том, что может таиться в темноте.
— Спокойно! — пробормотал вслух мистер Харви. Он засмеялся, но смех прозвучал слишком громко, заставив его бросить взгляд через плечо.
Порядок в Дубовой комнате был давно восстановлен.
Рапира с рукояткой-чашкой снова висела за дверью, надежно прикрепленная к стене сверху и снизу. Лютня, как обычно, лежала на крышке клавесина, покрытая патиной веков, как и темные дубовые стены, окружавшие мистера Харви.
Стулья и стол вновь стояли на своих местах. Чаша Кавалера вновь покоилась в запертом сейфе, ключ от которого прожигал дыру в правом кармане брюк мистера Харви, дабы его не могли выхватить у него из рук.
Сидя на одном из высоких стульев, в спинку и сиденье которого была вплетена солома, отец Вирджинии склонился над длинным узким столом. На столе, рядом с серебряной пепельницей, где прислоненная к краю сигарета посылала кверху абсолютно прямой сероватый дымок, поскольку оба окна были заперты, лежали листы писчей бумаги и конверт.
После упомянутого быстрого взгляда через плечо мистер Харви повернулся с авторучкой в руке и добавил еще одну строку к уже написанному. Потом он посмотрел на начало текста.
«Моя дорогая Вирджиния!..»
Некоторым могло бы показаться странным, что конгрессмен пишет письмо дочери, находящейся наверху, в своей комнате. Но мистер Харви считал необходимым оправдаться в своем сегодняшнем поведении.
«Моя дорогая Вирджиния! — писал он. — Возможно, тебе кажется, что поведение твоего старого папы — по крайней мере, в отношении мисс Илейн Чизмен — было несколько импульсивным и непродуманным. Уверяю тебя, что ты не права…»
Будь он сейчас не просто Биллом Харви, а членом палаты представителей от 23-го конфессионального округа Пенсильвании Уильямом Текумсе Харви, его бы прошиб холодный пот.
Но он не чувствовал себя таковым. Фактически ему хотелось, чтобы пережитый сегодня опыт повторился как можно скорее. Илейн, Илейн!..
«Во многих отношениях, Вирджиния, ты похожа на свою покойную мать. Когда она была раздражена и даже сердита, то терпеливо улыбалась, уверяя меня, что все в порядке, а потом молча удалялась в свою комнату. Постарайся понять, Джинни. Мисс Чизмен — леди, наделенная великим очарованием…»
Здесь его ручка сделала правку. Он написал «великими дарованиями», но, несомненно чувствуя, что это может быть неверно истолковано, аккуратно изменил последнее слово.
«…и, надеюсь, вскоре станет моей женой…»
Мистер Харви с поднятой авторучкой снова быстро обернулся.
Каждая старая комната таит свои скрипы и трески. Тишина давит на легкие и напрягает нервы. Хотя мистер Харви был влюблен, ум его был занят не только Илейн. При взгляде на клавесин перед его мысленным взором, несомненно, предстали сцены далекого прошлого, когда роялисты шли в атаку при Нейзби.
Конница принца Руперта, разбивающая вдребезги оборонительную линию Айртона, как фарфоровое блюдо. Драгуны Оуки, отплевывающиеся из-за ограды огнем фитильных ружей. Красные вспышки, прорезающие пыль, поднятую кавалерией. Грохот, когда старый Нолл[73] бросил все силы на йоркширских копейщиков Лэнгдейла. И наконец, после грохота сражения, зрелище, которое повергло сэра Бинга Родона в безумную ярость: победоносные воины парламентской армии, благочестиво отрезающие носы женщинам в лагере роялистов.
В исторических книгах можно прочитать, как сэр Бинг из Кента, который по этическим соображениям не мог атаковать спящих людей, разбудил парламентский лагерь вызовом: «Вставайте и защищайтесь, круглоголовые, именем короля!» Это неправда. Совсем другой крик, куда более заслуженный теми, к кому он был обращен, прогремел в ту ночь: «Чтоб вы сгнили от сифилиса, распевающие псалмы отродья шлюх!»
Сам Оливер Кромвель не был ханжой и изувером. Он даже обладал примитивным чувством юмора. Но сэр Бинг из Кента, изысканно вежливый и почитающий даму своего сердца и короля Карла, не стал бы рассыпать ароматические шарики, столкнувшись с полковником парламентской армии Харрисоном и такими же кровожадными лицемерами.
За здоровье короля!
Тра-ля-ля, тра-ля-ля!..
Разумеется, клавесин в Дубовой комнате не отзывался на прикосновение призрачных рук. Бледная леди Мэриан не поднимала взгляд. Никакой топот сапог не отзывался эхом, предвещая появление мужской фигуры, перепоясанной тремя кожаными ремешками, поддерживающими на бедре рапиру с рукояткой-чашкой.
Стоп! Так не пойдет!
Конгрессмен Харви, не выпуская из пальцев авторучку «Паркер», снова посмотрел на то, что он написал.
«Я чувствую, Джинни, что должен объяснить тебе правду жизни. Хотя у меня нет желания писать длинное и напыщенное письмо в стиле Уилкинса Микобера[74]…»
Исключительно в силу привычки мистер Харви нахмурился. Ручка шевельнулась, чтобы вычеркнуть упоминание о Микобере, так как Чарлз Диккенс являлся британским писателем.
Но ему не хватило времени. Церковные часы в Грейт-Юборо, хотя и находящиеся далеко, заставили его вздрогнуть.
Бам! — ударил колокол, возвещая о наступлении полуночи. Бам! Бам! Бам! Звон продолжался, неспешный, как поджидающая нас смерть, пока часы не отбили положенные двенадцать раз.
Через несколько секунд послышался негромкий, но настойчивый стук в дверь Дубовой комнаты.
Мистер Харви сидел неподвижно, с зажатой в кулаке ручкой и открытым ртом, в своем консервативном синем двубортном костюме с простым серым галстуком. Его не должны были видеть мертвым в галстуке даже сколько-нибудь приметном, не говоря уже о броском.
Он медленно обернулся к двери:
— Кто там?
Тихий настойчивый стук повторился. Другого ответа не последовало.
Конгрессмен Харви тщательно надел на ручку колпачок — это помогало его рукам не дрожать. Сначала его настороженные зеленые глаза устремились на два дверных засова, потом переместились на железный сейф с Чашей Кавалера.
Вы бы наверняка сказали, что ключ от сейфа прожег ему карман или что суеверие зашевелилось и выпрыгнуло из какого-то неподметенного уголка его ума. Положив ручку на стол, он перевернул лист бумаги, дабы скрыть то, что написал.
