Морис Леблан - Полая игла
Но нет. Ни легенды, ни воспоминания. И на следующий день он снова весело пускался в путь.
Как-то раз, проходя по раскинувшемуся над морем селеньицу Сен-Жуэн, Ботреле спустился вниз вдоль нагромождения камней, скатившихся со скал.
А потом снова вскарабкался на плато и зашагал в сторону висячей долины Брюневаль, к Антиферскому мысу и бухточке Бель-Пляж. Идти было легко и радостно. Пусть он устал, но зато как хорошо жить! Так хорошо, что Ботреле позабыл и о Люпене, и о тайне «Полой иглы», и о Виктории с Шолмсом. Перед ним был лишь дивный пейзаж под голубым небом у изумрудного моря, сверкающего в солнечных лучах.
Внимание его привлекли квадратные валуны и обломки каменных стен, похожие на руины древнеримского лагеря. Рядом высилось что-то похожее на небольшой замок, имитация древнего форта с потрескавшимися башенками, высокими готическими окнами. Строение чудом уцелело на развороченном отроге, каменистом, кривом выступе, почти оторвавшемся от скалы. Узкий проход к нему загораживала решетка с перилами по бокам, опутанная колючей проволокой.
Ботреле начал с трудом пробираться к замку. Вверху сводчатой двери со ржавым замком стояло название: Форт Фрефоссэ.[7]
Он не стал заходить внутрь, а, свернув вправо, спустился немного по склону и пошел по тропинке, петляющей по краю скалы с деревянными перилами наверху. В конце пути оказался довольно тесный грот, словно сторожевая будка, выдолбленный на вершине скалы, наполовину уходящей в море.
В гроте едва помещался человек. Стены внутри были все испещрены надписями. В одной из стен было проделано квадратное отверстие, наподобие слухового оконца, выходящее прямо на форт Фрефоссэ, зубчатый венец которого виднелся в тридцати — сорока метрах отсюда. Ботреле скинул на пол сумку и сел. День выдался тяжелый, он устал и вскоре заснул.
Его разбудил свежий ветерок, ворвавшийся в грот. Открыв глаза, юноша несколько минут просидел не двигаясь, рассеянно глядя прямо перед собой. Он пытался размышлять, ухватить еще дремавшую мысль. И уже, почти совсем проснувшись, собирался встать на ноги, как вдруг глаза его, расширившись от изумления, уставились в одну точку. По телу пробежала дрожь. Пальцы судорожно сжались, и Ботреле почувствовал, как на лбу, у корней волос, выступил пот.
— Нет… нет… — как в бреду повторял он, — это сон… галлюцинация… Этого никак не может быть…
Встав на четвереньки, он склонился к самому полу. В граните ясно виднелись две выдолбленные огромные буквы, каждая не меньше человеческой ступни.
Грубо выбитые, однако достаточно четкие, со стершимися в течение долгих веков углами, потемневшие от времени, все же это были, без сомнения, буквы Д и Ф.
Д и Ф! Немыслимое чудо! Именно Д и Ф, буквы из документа! Две единственные буквы документа.
О, Ботреле не надо было даже заглядывать в него, он и так помнил наизусть всю четвертую строчку, строку мер и ориентиров.
Он знал их назубок! Вот эти знаки навсегда врезались в глубину его зрачков, отпечатались в мозгу!
Изидор поднялся, снова прошел извилистой тропинкой, поднялся к старинному форту, снова исцарапал руки, продираясь сквозь колючую проволоку, и быстро зашагал к пастуху, чье стадо уже скрывалось за гребнем холма.
— Этот грот… вон там… грот…
Но губы его дрожали, слова замерли на устах. Пастух удивленно воззрился на юношу. Наконец, тот пролепетал:
— Да, грот… Вон там… справа от форта… как он называется?
— А-а, так жители Этрета его Девичьим прозывают.
— Что? Что? Что вы сказали?
— Да Девичий он… Девичья зала, что ли?
Изидор чуть было не вцепился ему в горло, как будто в этом пастухе была заключена вся истина, а он, Ботреле, вознамерился разом вырвать ее у него из груди.
Девичья! Одно из слов, одно из двух единственно известных слов документа!
Порыв безумия налетел на Изидора, едва не сбив его с ног. Вокруг него, все разрастаясь, подобно волнам в бурю, хлещущими струями накатывала истина. Он понял! Документ предстал перед ним в своем истинном свете! Девичья зала… Этрета…
«Все так, — думал он в каком-то озарении, — не может быть иначе. Но как же я раньше не догадался?»
И тихо сказал пастуху:
— Ладно… Иди… Можешь идти… Спасибо…
Тот, недоумевая, свистнул собаку и пошел за стадом.
Оставшись один, Ботреле вернулся к форту. И вдруг, почти миновав его, бросился наземь и вжался в стену в испуге, до боли заломив руки.
— Я с ума сошел! А если он меня увидит? Вдруг меня увидят его сообщники? Вот уже час хожу туда-сюда…
Он замер. Солнце склонялось к горизонту. День понемногу уступал место ночи, очертания предметов стали размытыми.
Только тогда он медленно, очень медленно, скользя, цепляясь за кусты, пополз к вершине отрога. Кончиками вытянутых пальцев раздвинув густые травы, он заглядывает в пропасть.
Прямо перед ним, почти на уровне скалы, из моря выступал огромный утес высотой более восьмидесяти метров, колоссальный обелиск, словно установленный на видневшемся из воды широком гранитном пьедестале, часть которого заострялась вверх, чуть не до самой вершины, торчала подобно зубу гигантского морского чудовища. Белый, как и скала, но какого-то сероватого, грязноватого оттенка, жуткий монолит словно рассекали поперек кремниевые борозды, напластования известняка и гальки, бесконечными веками создаваемые природой.
То тут, то там виднелись трещины, извилины, и вдруг чуть поодаль зеленела трава, показывался клочок земли с побегами, листьями.
Величественная, гордая, нерушимая твердыня, неподвластная грозному натиску волн и коварству штормовых ветров. Грандиозная, вечная громада, высящаяся посреди крепостного вала окружавших ее скал, огромный великан, вышедший из бескрайних морских просторов.
Ногти Ботреле вцепились в землю, подобно когтям хищника, что вот-вот прыгнет на свою добычу. Глаза сверлили каменистую, изрытую морщинами кору утеса, словно пытаясь проникнуть под шкуру неведомого зверя, в сокровенную его глубину. Взгляд касался, ощупывал жертву, вожделенно желая овладеть, подчинить ее себе.
Горизонт вспыхнул огнями уходящего солнца, зажигая неподвижно висящие в вышине продолговатые тучи, и в небе появились сказочные лагуны, пылающие равнины, золотые леса, кроваво-красные озера — целый фантастический, великолепный пейзаж, величественно-спокойный и в то же время полыхающий огнем.
Лазурное небо потемнело. Вверху засверкала лучистая Венера в окружении множества еще неярких звезд.
И вдруг Ботреле прикрыл глаза, невольно схватившись руками за голову. Там, — о, он едва не умер от счастья, радостное волнение сдавило грудь — там, у самой вершины пика Этрета, чуть ниже острого пика, вокруг которого кружили чайки, из расщелины показался дымок, чуть заметные клубы его, как из невидимой трубы, заворачиваясь в спирали, плыли в сумерках медленно вверх.
