Найо Марш - Смерть в белом галстуке. Рука в перчатке (сборник)
– Вы любезно позвонили нам и сказали что, вероятно, сможете помочь.
– Да-да, действительно. – Дэвидсон приподнял очень красивое нефритовое пресс-папье и снова поставил на стол. – Не знаю, с чего начать. – Он бросил проницательный и даже чуть лукавый взгляд на Аллейна. – Как ни крути, я оказываюсь числе тех, кто видел лорда Роберта последним.
Фокс достал записную книжку. Дэвидсон посмотрел на нее с неприязнью.
– Где вы видели его? – спросил Аллейн.
– В вестибюле перед уходом.
– Вы покинули бал, как я понимаю, после миссис Хэлкат-Хэккетт, капитана Уитерса и мистера Дональда Поттера, которые ушли независимо друг от друга примерно в половине четвертого.
Дэвидсон вскинул свои красивые руки.
– Хотите верьте, хотите нет, но я пережил определенную борьбу со своей совестью прежде, чем решился признаться в этом.
– Почему так? – спросил Аллейн.
Снова тот же лукавый взгляд искоса.
– Мне вовсе не улыбалось набиваться в свидетели. Ничуть. Очень скверно для нас, людей зависимых, фигурировать в судебных делах об убийстве. В перспективе это весьма скверно сказывается на нашем бизнесе. Кстати, это действительно дело об убийстве? Никакого сомнения? Или я не имею права спрашивать?
– Разумеется, имеете. В данном случае нет никаких сомнений. Он был задушен.
– Задушен! – Дэвидсон всем телом подался вперед, ухватившись руками за стол. Аллейн уловил в его лице едва заметную перемену, какая бывает у всех людей, когда речь заходит о том, в чем они компетентны.
– Великий Боже! – воскликнул Дэвидсон. – Он же не Дездемона! Почему он не закричал? На теле много повреждений?
– Следов насилия нет.
– Совсем? Кто производил вскрытие?
– Кертис. Это наш постоянный патологоанатом.
– Кертис… Кертис… да, конечно. Как он объясняет отсутствие следов насилия? Сердце? Ну да. У него было слабое сердце.
– Откуда вам это известно, сэр Дэниэл?
– Мой дорогой друг, я обследовал его весьма тщательно три недели назад.
– В самом деле? – удивился Аллейн. – Это очень интересно. И что вы обнаружили?
– Я обнаружил очень плохое состояние здоровья. Признаки ожирения сердца. Я велел ему как чумы избегать сигар, отказаться от стаканчика портвейна после обеда и два часа в день отдыхать. Совершенно убежден, что он не обратил никакого внимания на мои советы. Тем не менее, мой дорогой мистер Аллейн, это было не то состояние, при котором я ожидал бы внезапного сердечного приступа. Борьба, разумеется, могла его спровоцировать, но вы говорите, что следов борьбы не было.
– Сначала его оглушили.
– Оглушили! Почему вы не сказали этого раньше? Впрочем, я ведь не дал вам такой возможности. Так, значит, оглушен. А затем тихо задушен. Как ужасно и как изобретательно!
– Состояние сердца могло облегчить убийце задачу?
– Я бы сказал, бесспорно. – Дэвидсон вдруг пробежался пятерней по своей живописной шевелюре. – Я потрясен этим гнусным, чудовищным преступлением больше, чем мог ожидать. Мистер Аллейн, я питал глубочайшее уважение к лорду Роберту. Нельзя преувеличить мое уважение к нему. Он казался комической фигурой, аристократ в шутовском обличье, с неистощимым запасом обаяния. Но он являл собой нечто гораздо большее. В беседе лорд Роберт понимал все, что оставалось невысказанным, у него был острый ум – и тонкий, и твердый. Я – человек из народа. Разумеется, я обожаю моих шикарных друзей, и я понимаю – как же не понимать! – моих шикарных пациентов! Но в глубине души я не чувствую себя с ними непринужденно. А с лордом Робертом мне было легко. Я рисовался, хвастал, пускал пыль в глаза и не испытывал потом неловкости за себя.
– Вы отдаете ему должное, так откровенно рассказывая о себе, – сказал Аллейн.
– А как же? Послушайте. Будь я кем-то другим, знаете, что бы я сделал? Я сидел бы тихо, приговаривая: il ne faut pas reveiller le chat qui dor[26] и надеясь, что никто не вспомнит, как сегодня утром я стоял в вестибюле Марсдон-Хауса и видел лорда Роберта у подножия лестницы. Но заметьте, я поднял себя до этого благородного жеста – принес вам информацию, а вы и без меня все знали. Как говорится, Gros Jean en remontre a son cure[27]!
– Не совсем так, – возразил Аллейн. – Это не столь безнадежно устаревшие сведения. В любом случае вы можете чувствовать удовлетворение, сознавая, что поступили правильно. Мне не терпится услышать подробный отчет о ваших последних минутах перед уходом. Нам известен порядок событий, но не их суть. Не могли бы вы представить нам абсолютно точное их изложение?
– Ах, – нахмурился Дэвидсон. – Вы должны дать мне минутку, чтобы разложить факты по полочкам. Абсолютно точное изложение? Сейчас, погодите. – Он закрыл глаза, и его правая рука начала поглаживать резную поверхность пресс-папье. Неторопливые движения пальцев приковали внимание Аллейна. Казалось, кусок нефрита был теплым и живым – настолько чутко ласкали его кончики пальцев. «Он нежно любит свои красивые вещи», – подумал инспектор. И Аллейн твердо решил разузнать побольше об этом позере, который называл себя человеком из народа, пересыпая речь французскими и итальянскими штампами. При этом он был так откровенно театрален и так по-театральному откровенен.
Дэвидсон распахнул глаза. Эффект был почти ошеломляющий. Это были очень примечательные глаза. Светло-серая, необычайно широкая радужка, окаймленная черным, с резко выделяющимся черным зрачком. «Ручаюсь, он практикует этот фокус на своих пациентах для достижения какой-нибудь цели, – подумал Аллейн и тут заметил, что Дэвидсон улыбается. – Черт подери, он читает мои мысли!» И понял, что улыбается сам, словно их с Дэвидсоном связывал какой-то забавный секрет.
– Запишите это, Фокс, – сказал Аллейн.
– Слушаюсь, сэр, – ответил Фокс.
– Как вы уже заметили, – начал Дэвидсон, – у меня вкус к театральности. Позвольте представить вам эту маленькую сценку, как если бы она разворачивалась в лучах рампы. Я только что обменялся рукопожатиями с хозяином и хозяйкой – там, где два параллельных лестничных марша встречаются перед входом в бальный зал. Я спускаюсь по левой лестнице, размышляя о своих уже немолодых летах и мечтая только о мягкой постели. В вестибюле тут и там группками стоят люди, закутанные в пальто и плащи, готовые к выходу. Уже сейчас большой дом кажется усталым и немного потрепанным. Чувствуется запах увядающих цветов и даже опивок шампанского. В самом деле, пора уходить. Среди отбывающих гостей я замечаю старую даму, от встречи с которой стараюсь уклониться. Она богата, одна из самых прибыльных моих пациенток, но ее главное заболевание – хронический, осложненный и острый словесный понос. Сегодня, во время бала, я уже уделил внимание этому ее заболеванию, и поскольку не желаю, чтобы она предложила подвезти меня в своей машине, поспешно ныряю в мужскую гардеробную. Там я провожу несколько минут, отмечая время. Мне немного неловко, так как единственные два человека, находящиеся в гардеробной, кроме меня самого, явно заняты каким-то весьма секретным разговором.
