Гилберт Честертон - Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)
Но теперь он положил свою руку, казавшуюся рукой великана, на бронзовое плечо тритона и потряс его так, точно ему хотелось сбросить с пьедестала это злое божество мертвого сада.
– Что вы хотели сказать? – настаивала Аделаида Дарнуэй. – Какое слово освободит нас?
– Это слово – «убийство», – ответил он. – И свобода, которую оно несет вам, свежа, как весенние цветы. Нет, нет! Я никого не убил! Я не это хочу сказать. Но уже само осознание того, что кого-то можно убить, – благая весть для вас после всех злых чар, в плену которых вы находились. Вы меня не понимаете? В том царстве грез, в котором вы жили, все, что происходило, исходило от вас же самих. Рок Дарнуэев зародился в душах самих Дарнуэев. Он созревал и распускался, как чудовищный цветок. Выхода не было, никакая счастливая случайность не могла вас спасти. Все было неизбежно – как бабьи россказни старика Уэйна, так и новоиспеченная наследственность Барнета. Но австралиец Дарнуэй не был жертвой ни древнего проклятия, ни наследственного помешательства. Он был убит, и для нас это убийство – счастливая случайность. Да, да, requiescat in pace[18], но это была счастливая случайность! Эта катастрофа стала лучом дневного света, ибо она пришла снаружи.
Аделаида внезапно улыбнулась.
– Да… Кажется, я понимаю. Вы говорите как помешанный, но я понимаю. Но кто же убил его?
– Не знаю, – ответил он спокойно, – но патер Браун знает. И он говорит, что убийство было совершено человеком с волей свободной, как этот морской ветер.
– Патер Браун – удивительный человек, – сказала она, помолчав. – Он единственный, кто скрашивал мне жизнь до тех пор, пока…
– Пока что? – спросил Пейн, нетерпеливо склоняясь к ней.
– Пока не пришли вы, – сказала она и опять улыбнулась.
Так проснулся заколдованный замок. Мы не станем останавливаться на подробностях этого пробуждения, хотя многое еще произошло до того, как ночь спустилась на берег моря. Когда Гарри Пейн шел домой по темному песку, по которому он столько раз брел подавленный и несчастный, он был счастлив, как только может быть счастлив смертный. Теперь ему ничего не стоило вообразить себе этот сад вновь пышно расцветшим, бронзового тритона – юным золотым божком, бассейн – полным воды или вина. Но все это счастье расцвело для него из одного слова «убийство», и этого слова он до сих пор еще не понимал. Он принял его на веру и поступил совершенно правильно; ибо он принадлежал к тем людям, которые чутки к самому звуку правды.
Только через месяц Пейн вернулся в Лондон, чтобы повидаться с патером Брауном. Он захватил с собой снимок с портрета. Его роман протекал вполне благополучно, насколько это было возможно после трагедии, имевшей место в замке. Сама трагедия казалась ему теперь уже не такой страшной, благодаря его личному благополучию. Он был очень занят приведением в порядок замка. Только когда жизнь в нем вошла в колею и роковой портрет был перенесен обратно в библиотеку, Пейн удосужился сфотографировать его с помощью магния. Прежде чем отправить снимок антиквару, он повез его к священнику, который очень интересовался этой фотографией.
– Я не могу понять вашего поведения, патер Браун, – были первые слова художника, когда они встретились. – Вы ведете себя так, словно вы уже давным-давно разрешили эту проблему.
Священник задумчиво покачал головой.
– Нисколько, – ответил он. – Вероятно, я поглупел, но я ничего не понимаю. Вернее, я не понимаю одной детали – самой существенной во всем деле. Все так просто до известной точки, а дальше… Ну-ка, дайте мне взглянуть на снимок.
Он поднес фотографию к своим прищуренным близоруким глазам, потом сказал:
– Нет ли у вас лупы?
Пейн подал ему лупу. Священник несколько секунд пристально глядел в нее.
– Посмотрите-ка на снимок! Видите корешок книги – вот тут на полке, с краю? На нем написано «История папы Иоанна», правда? Так вот, меня интересует… Ага! А вон та, над ней, – что-то насчет Исландии, так? Господи, как все забавно выяснилось! Как же я не заметил сразу!
– Что же выяснилось? – нетерпеливо спросил Пейн.
– Я нашел последнее недостающее звено, – ответил патер Браун. – Теперь мне все понятно. Да, теперь я, кажется, могу восстановить всю эту трагическую историю с начала до конца.
– Каким образом?
– Да просто потому, что в библиотеке замка Дарнуэй имеются книги о папе Иоанне и об Исландии, – сказал священник, улыбаясь. – Есть еще на снимке корешок книги с надписью «Религия Фридриха…». Окончания не видно, но о нем не так трудно догадаться.
Заметив, что художник хмурится, патер перестал улыбаться и продолжал более серьезно:
– Впрочем, этот последний пункт все же нельзя назвать самым существенным. В деле были еще более курьезные детали. Разрешите мне сразу же огорошить вас. Дарнуэй умер вовсе не в семь часов вечера. Он был мертв с утра.
– «Огорошить» – слишком мягкое выражение, – гневно сказал Пейн. – Ведь мы оба видели его незадолго до его смерти.
– Нет, мы не видели его, – ответил патер Браун. – Не правда ли, мы оба видели – или думали, что видим, – как он хлопотал над аппаратом? Но не была ли его голова покрыта черным капюшоном, когда вы заходили в комнату? Когда я заходил, она была им покрыта. И вот почему мне тогда показалось, что в комнате и в фигуре Дарнуэя было нечто странное. Дело тут было не в его хромой ноге, а скорее в том, что у него не было хромой ноги. Знаете ли, если вам приведется увидеть человека, пытающегося принять позу, свойственную другому человеку, то вам сразу же бросится в глаза некоторая напряженность и неестественность всей его фигуры.
– Неужели вы хотите сказать, что это был кто-то другой? – вскрикнул Пейн, невольно содрогаясь.
– Это был убийца, – ответил патер Браун. – Он убил Дарнуэя еще на заре, потом спрятал труп и сам спрятался в темной комнате. Идеальный тайник! Ведь никто обычно туда не заходит, а если и зайдет, то ничего не увидит. А в семь часов он бросил труп на пол ателье, и, таким образом, смерть была объяснена родовым проклятием.
– Не понимаю, – заметил Пейн. – Почему же он не убил Дарнуэя ровно в семь, вместо того чтобы возиться с трупом четырнадцать часов?
– Разрешите мне ответить вам вопросом на вопрос, – ответил священник. – Почему не была снята фотография? Потому что преступник поспешил убить Дарнуэя прежде, чем тот успел сделать снимок. Для убийцы было чрезвычайно важно, чтобы этот снимок не попал в руки знатока-антиквара.
На мгновение воцарилась тишина, потом священник продолжал, понизив голос:
– Неужели вы не видите, как все это просто? Да ведь одну часть дилеммы вы сами разгадали! Но все в целом было еще проще, чем вы думали. Вы сказали, что любому человеку ничего не стоит придать себе сходство со старинным портретом. Но ведь еще легче придать старинному портрету сходство с любым человеком! Короче говоря: рока Дарнуэев вообще никогда не существовало. Не было никакого старинного портрета; не было никаких старинных стихов; не было никакой легенды о человеке, ставшем причиной смерти своей жены. Но был очень скверный и очень умный человек, задумавший убийство другого человека, чтобы отнять у него его будущую жену.
Священник внезапно улыбнулся Пейну грустной и в то же время ободряющей улыбкой.
– Вы, вероятно, думаете, что я вас имею в виду, – сказал он, – но дело в том, что не вы один посещали замок Дарнуэй ради его прекрасной обитательницы. Вы знаете человека, о котором я говорю, или, вернее, думаете, что знаете его. В душе человека, именуемого Мартином Вудом, художника и антиквара, есть бездны, о которых не догадывается никто из его товарищей-художников. Вспомните, что его пригласили в замок для экспертизы картин и составления полной описи их. В таком аристократическом вороньем гнезде это значит просто: «Скажите нам, какими сокровищами мы обладаем». Дарнуэи нисколько не удивились бы, если бы узнали, что в замке есть вещи, о существовании которых они не имели понятия. Экспертизу нужно было произвести добросовестно, он и произвел ее вполне добросовестно. Он, возможно, был прав, когда говорил, что этот портрет написан если не самим Гольбейном, то художником, равным ему по гению.
– Я потрясен, – сказал Пейн, – и мне хочется задать вам еще десяток вопросов. Откуда Вуд знал, как выглядит Дарнуэй? И как он убил его? Ведь врачи до сих пор ничего не понимают.
– Я видел у мисс Аделаиды фотографию, которую австралиец прислал еще до своего приезда, – ответил священник, – а остальное Вуду нетрудно было добавить впоследствии. Возможно, что нам до сих пор известны не все детали, но они уже тогда были для меня несущественны. Вспомните: он обычно помогал австралийцу работать в темной комнате. По-моему, ничего нет легче, чем уколоть в такой комнате человека отравленной иглой, в особенности когда под рукой столько разных ядов. Нет, нет, повторяю, все это не представляло для меня никаких трудностей. Совсем другой вопрос смущал меня: каким образом Вуду удалось сразу быть в двух местах? Как он попал в темную комнату и бросил оттуда труп вниз с тем расчетом, чтобы он через несколько секунд опрокинул фотографический аппарат, когда он одновременно находился в библиотеке и искал там книгу? И, представьте себе, я был таким глупцом, что ни разу не удосужился поглядеть внимательно на библиотечные книги! И только благодаря совершенно незаслуженной мною счастливой случайности, только благодаря вот этой фотографии, я узнал, что на полке в библиотеке стоит книга о папе Иоанне.