Агата Кристи - Часы
— Понятно.
— Вот теперь, я думаю, все, — сказала, вставая, миссис Рамзи.
Сейчас весь ее вид говорил о решимости.
— Наверное, это очень непростой выбор, — мягко сказал я. — Мне очень вас жаль.
Я сказал правду. Возможно, искреннее участие тронуло ее. Она слегка улыбнулась.
— Может быть, вы и искренни… Наверное, при вашей работе надо уметь влезть в чужую шкуру и уметь понимать, что думают и что чувствуют другие. Для меня это был нокаут, но самое худшее уже позади… Теперь у меня свои планы: что делать, куда деваться, где жить — здесь или уехать. Мне нужна работа. Когда-то я была секретаршей. Возможно, я пойду на курсы стенографисток.
— Что ж, — сказал я. — Только не в бюро «Кавендиш».
— Почему?
— Те, кто там работает, стали, кажется, слишком часто попадать в неприятные истории.
— Если вы думаете, что я что-то об этом знаю, вы ошибаетесь. Я не знаю ровным счетом ничего.
Я пожелал ей всего хорошего и удалился. Ничего я здесь не выяснил. Да не очень-то и рассчитывал. Просто не хотелось оставлять «хвосты».
3
Выходя из калитки, я почти столкнулся с миссис Мак-Нотон. Она несла хозяйственную сумку и, кажется, не совсем твердо стояла на ногах.
— Позвольте мне, — сказал я, забирая сумку.
Она было вцепилась в ручку, потом, наклонив голову, вперила в меня изучающий взгляд, после чего сумку отпустила.
— Вы тот самый молодой человек из полиции, — сказала она. — Не узнала вас сразу.
Она заковыляла следом за мной.
Я донес сумку до дверей ее дома. Сумка оказалась неожиданно тяжелой. Я спросил, что там лежит. Столько картошки?
— Не звоните, — предупредила она. — Дверь не заперта.
Кажется, на Полумесяце вообще не запирают дверей.
— Ну и как у вас дела? — полюбопытствовала она. — Похоже, женился он на неровне.
Я не понял, о ком она говорит.
— Кто женился? — спросил я и пояснил:
— Я был в отъезде.
— А-а, ясно. Да убитый. Я говорю о нем и о миссис Райвл. Я ходила в суд. Такая заурядная женщина. И должна вам сказать, не похоже, чтобы смерть мужа ее огорчила.
— Она не видела его больше пятнадцати лет, — пояснил я.
— Мы с Ангусом женаты уже двадцать. — Она вздохнула. — Это много. И теперь, когда он оставил кафедру, все в саду да в саду… Приходится поломать голову над тем, куда себя деть.
В этот момент из-за угла дома вышел мистер Мак-Нотон с лопатой в руке.
— Ах, ты уже вернулась. Дорогая моя, дай-ка я заберу сумку…
— Отнесите, пожалуйста, ее в кухню, — быстро сказала мне миссис Мак-Нотон, толкнув меня локтем в бок. — Там только кукурузные хлопья, дыня и яйца, — сказала она мужу, счастливо улыбаясь.
Я водрузил сумку на кухонный стол. Она звякнула. О Господи! Нюх сыщика не обманешь. Прикрытые пакетом с желатином, в сумке скрывались три бутылки виски.
Так вот почему временами миссис Мак-Нотон так безмятежна и так говорлива, и вот почему ее иногда слегка пошатывает. Вероятно, по той же причине, по которой Мак-Нотон оставил кафедру.
Это был день встреч с обитателями Полумесяца. Когда я шел в направлении Олбанской дороги, на глаза мне попался мистер Бланд. Выглядел он прекрасно. Он узнал меня сразу.
— Как дела? Как преступники? Я слышал, вам удалось выяснить, кто убитый. Кажется, он не слишком хорошо обошелся с женой. Между прочим, простите за любопытство, вы ведь не из местной полиции?
Я уклонился от ответа, сказав, что я из Лондона.
— Значит, уже и Скотланд-Ярд заинтересовался?
— Ну-у, — протянул я неопределенно.
— Понимаю-понимаю. Нельзя болтать с кем попало. Вы не были на последнем слушании?
Я сказал, что был за границей.
— Представьте, и я тоже! И я, мой мальчик. — Он подмигнул мне.
— Веселый Париж? — спросил я, тоже подмигивая. — Хорошо бы, но нет. Всего-навсего день в Болонье. Он ткнул меня локтем в бок, совсем как миссис Мак-Нотон.
— Без жены. Подцепил одну крошку. Блондинку. Перец, а не девица!
— Ездили по делам? — спросил я. И мы оба расхохотались, как двое знающих жизнь мужчин.
Он отправился в сторону дома номер шестьдесят один, а я — к Олбанской дороге.
Я был недоволен собой. По словам Пуаро, из соседей можно вытянуть и побольше. Действительно, невероятно, что совсем уж никто ничего не видел. Может быть, Хардкасл не правильно ставил вопросы? Но я-то — я смогу придумать что-нибудь получше или нет? Когда я свернул на Олбанскую дорогу, я уже составил в уме список. Получилось так:
Мистер Корри (Каслтон) отравлен — ditto[15] убит
— Когда?
— Где?
Мистер Корри (Каслтон) доставлен в дом номер девятнадцать
— Как? Кто-то должен был что-нибудь видеть
— Кто?
— Что?
Я снова свернул налево. Теперь я шел той же дорогой, что и девятого сентября. Не зайти ли к мисс Пебмарш? Позвонить в звонок и сказать… так что же сказать?
Заглянуть к мисс Вотерхауз? Но о чем, черт меня побери, с ней говорить?
Или к миссис Хемминг? Вот с миссис Хемминг неважно, о чем говорить. Она все равно не слушает, а то, что скажет она, может, что-то и даст, как бы нелепы и неуместны ни показались ее слова.
Я шел по улице, как в первый раз, мысленно отмечая номера домов. Интересно, покойный Корри тоже шел здесь и тоже глядя на номера? Пока не дошел до дома, где его уже поджидали?
Никогда Вильямов Полумесяц не выглядел столь многозначительно. Я чуть не воскликнул в духе викторианской эпохи: «О, если бы камни могли говорить!» Кажется, в те времена это было любимым изречением. Но камни помалкивают, а также кирпичи, и известка, и штукатурка, и даже лепнина. Полумесяц молчал. Старомодный, довольно обшарпанный, равнодушный, несклонный к беседам. И осуждал — я так и чувствовал это — странствующих мародеров, которые и сами-то никогда не знают, что они ищут.
Народу было немного. Мимо меня проехала пара мальчишек на велосипедах, прошли две женщины с хозяйственными сумками. Дома стояли, как мумии, скрыв за своими стенами все отзвуки жизни. Причину я знал. Наступал, или уже наступил, священный час — час, осененный английской традицией, когда все готовятся приступить к обеденной трапезе. Только в одном или двух домах сквозь незашторенные окна мне удалось увидеть их обитателей, садившихся за накрытый стол, но и это стало теперь большой редкостью. Может быть, из-за только что вошедших в моду занавесок из нейлоновых кружев, а может — что больше похоже на правду — оттого, что, по обычаю шестидесятых, все стали обедать на «современных» кухнях.
Я подумал, что этот час как нельзя лучше подходит для убийства. Интересно, намеренно ли выбрал его убийца? Было ли это частью плана? Наконец я дошел до дома номер девятнадцать.
Я стоял и глазел на него, как и все слабоумные в городе. Но сейчас ни здесь, ни поблизости не было ни души.
— Ни одного приличного соседа, — печально сказал я. — Ни одного искушенного наблюдателя.
Я почувствовал острую боль в плече. Я ошибся. Наблюдатель был здесь и наверняка оказался бы чрезвычайно полезным, если бы только умел разговаривать. Я остановился, прислонившись к столбу калитки у дома номер двадцать, а на нем сидел рыжий котище, с которым я уже встречался. Я отцепил от плеча игривую лапу и перекинулся с ним парой слов.
— Если бы кошки могли говорить, — предложил я ему тему для беседы.
Рыжий кот раскрыл пасть и громко и мелодично мяукнул.
— Я знаю, что ты умеешь, умеешь не хуже меня, — сказал я. — Но вот говоришь ты только по-своему. Тогда ведь тоже сидел здесь? Видел, кто входил, кто выходил из этого дома. Ты-то знаешь, что там случилось. Готов спорить, что все ты знаешь.
Кот едва ли обратил внимание на мои слова. Он повернулся ко мне спиной и махнул хвостом.
— Прошу прощения, ваше величество, — сказал я.
Кот холодно взглянул на меня через плечо и принялся с усердием умываться. «Соседи!» — горько подумал я. Вне всякого сомнения, на Полумесяце соседи общались довольно тесно. И всего-то мне было нужно — мне и Хардкаслу — найти какую-нибудь милую старую сплетницу, которая сует со скуки нос не в свои дела и приглядывает за всеми. В постоянной надежде наткнуться на небольшой скандальчик. Беда в том, что в наши дни такие сплетницы, кажется, вымерли. Теперь они собираются где-нибудь в гостях, расположившись там с полным комфортом, или пролеживают в больницах кровати, такие необходимые настоящим больным. Это раньше старый, сирый да убогий жил себе дома и радовался, когда его навещали дети или какой-нибудь полоумный родственник. Теперь таких нет. Невосполнимая утрата для следствия.
Я посмотрел через улицу. И что бы здесь не жить кому-нибудь? И что бы не выстроить ряд аккуратных домишек, вместо этого громадного и бездушного бетонного здания? Больше всего оно смахивает на человеческий улей, куда его обитатели — рабочие пчелы — возвращаются по вечерам, чтобы только умыться и сразу же снова уйти поболтать где-нибудь с друзьями. И в соседстве с этой бездушной громадиной увядшая светскость викторианского Полумесяца показалась мне почти трогательной.
