Гастон Леру - Дама в черном
Внезапно он повернулся, оттолкнул меня и бросился вниз по лестнице, через коридоры, комнаты и двор к этой проклятой башне, откуда раздался в ночи вопль смерти.
Я остался у окна, пригвожденный к месту его призывом, и все еще стоял там, когда дверь Четырехугольной башни распахнулась, и на пороге появилась Дама в черном. На ее бледном лице лежала печать ужаса. Она простерла свои руки к ночи, и ночь подарила ей Рультабиля. Дама в черном сомкнула свои объятия, и я расслышал только глубокий вздох, приглушенное рыдание да эти два слога, повторяемых ночной тишиной вслед за моим другом:
— Мама, мама!
С бьющимся сердцем я спустился во двор. То, что я увидел на пороге Четырехугольной башни, не успокаивало. Напрасно я пытался уговорить себя, повторяя: «В тот момент, когда все казалось потерянным, не изменилось ли все к лучшему? Разве сын не нашел матери? Разве мать наконец не нашла своего ребенка? Но почему, почему этот вопль смерти, если она жива? Почему этот вопль перед тем, как она показалась на пороге башни?»
Удивительная вещь, никого не было во дворе Карла Смелого, когда я его пересекал. Неужели никто не слышал револьверного выстрела и криков? Где был господин Дарзак? Где Старый Боб? Работал ли он все еще в Круглой башне? Это было весьма вероятно, так как из под ее двери по-прежнему пробивался свет. А Маттони? Неужели и Маттони ничего не слышал? Маттони, дежуривший у арки садовника? Не может быть! А Бернье? А его жена? Я их не видел.
Между тем дверь в Четырехугольную башню оставалась открытой, и я слышал тихий шепот:
— Мама.
И я слышал, как сквозь слезы она беспрестанно повторяла:
— Мой мальчик! Мальчик мой!
Они забыли прикрыть дверь гостиной Старого Боба, куда она увлекла или, вернее, забрала своего сына, и оттуда доносились отрывистые обрывки бессмысленных фраз, полных высшего, божественного смысла:
— Мама…
— Мальчик мой…
— Значит, ты не умер!
И они снова плакали, пытаясь наверстать упущенное время. Как он, должно быть, наслаждался теперь ее ароматом — ароматом Дамы в черном!
— Ты знаешь, мама, это не я украл, — сказал Рультабиль, и по тону его голоса можно было подумать, что ему все еще только девять лет.
— Нет, мой мальчик, нет, конечно, ты не украл!
Невольно я стал свидетелем этого разговора, и душа моя была потрясена. Это мать наконец-то обрела своего сына.
Но где Бернье? Я свернул налево в его комнату, так как хотел узнать причину этого ужасного крика смерти и выяснить, кто же в конце концов стрелял.
Матушка Бернье стояла в глубине комнаты, освещенная маленьким светильником. Она, должно быть, лежала в постели, когда раздался выстрел, и, поспешно вскочив, набросила на себя какую-то одежду. Я поднес ночник к ее лицу — оно было искажено страхом.
— Где Бернье? — спросил я.
— Он там, — сказала она, продолжая трястись от ужаса.
— Там? Где там?
Но она не ответила. Я сделал несколько шагов по комнате и споткнулся. Наклонившись, я опустил ночник и увидел, что весь пол был покрыт рассыпавшейся картошкой. Неужели матушка Бернье не подобрала этот картофель, после того как Рультабиль вывернул его из мешка?
— Кто здесь стрелял? — спросил я. — Что здесь произошло?
— Не знаю, — ответила она.
В этот момент я услышал, как кто-то запер дверь башни, и на пороге появился Бернье.
— Это вы, господин Сэнклер?
— Бернье! Что случилось?
— Ничего особенного, господин Сэнклер, успокойтесь, ничего особенного.
Он говорил чересчур громким голосом, чтобы успокоить нас и успокоиться самому.
— Господин Дарзак неосторожно положил свой револьвер на ночной столик, и револьвер выстрелил. Госпожа, конечно, испугалась и закричала. Так как окна их комнат были открыты, то она решила, что господин Рультабиль и вы слышали ее крик, и немедленно вышла, чтобы вас успокоить.
— Значит, господин Дарзак вернулся к себе?
— Да, он пришел почти сразу же после того, как вы покинули башню, господин Сэнклер. А выстрел раздался через мгновение после того, как он вошел в свою комнату. Поверьте, я тоже очень испугался и бросился к нему. Господин Дарзак сам и открыл мне дверь. К счастью, никто не ранен.
— Госпожа Дарзак вернулась к себе сразу после моего ухода?
— Тотчас же. Как раз в это время к башне подошел господин Дарзак, и они вместе ушли к себе в комнаты.
— А где же господин Дарзак сейчас?
— Вот он.
Обернувшись, я увидел Робера. Несмотря на слабое освещение, его страшная бледность бросалась в глаза.
— Послушайте, Сэнклер, — сказал он. — Бернье вам, конечно, все сообщил. Не стоит никому ничего рассказывать, ведь выстрела они могли и не слышать. Не надо путать людей, не так ли? И потом, я бы хотел попросить вас о личном одолжении.
— Говорите, мой друг, — ответил я. — Располагайте мной по вашему усмотрению.
— Спасибо. Дело идет всего лишь о том, чтобы уговорить Рультабиля лечь спать. Когда он уйдет, жена успокоится и тоже отправится отдыхать. Нам всем следует отдохнуть. Спокойствие, Сэнклер, спокойствие. Все мы нуждаемся в тишине и спокойствии.
— Хорошо, можете на меня рассчитывать, — сказал я и крепко пожал ему руку, чтобы выразить свою преданность.
Я был уверен, что все эти люди что-то скрывали от нас, и что-то очень серьезное.
Господин Дарзак ушел в свою комнату, а я, не колеблясь, отправился в гостиную Старого Боба за Рультабилем. На пороге я столкнулся с ним и Дамой в черном. После минувших излияний я ожидал увидеть сына в объятиях матери, но оба они молчали и имели такой странный вид, что я, удивленный, остановился. Намерение госпожи Дарзак оставить Рультабиля в подобный момент и согласие Рультабиля этому подчиниться ошеломили меня. Матильда поцеловала моего друга в лоб и произнесла: «Прощай, мой мальчик», — таким печальным и торжественным голосом, что мне показалось, будто я слышу прощание умирающей. Рультабиль, ничего не ответив, увел меня из башни, и Дама в черном сама закрыла за нами входную дверь.
Версия о несчастном случае меня не успокоила, я был уверен, что в башне происходило нечто необычное. Рультабиль, несомненно, присоединился бы к моему мнению, не будь его мысли и его сердце заняты всем тем, что произошло между ним и его матерью. И потом, кто мне сказал, что он думал иначе?
Мы вышли, и я повел моего друга по направлению к Круглой башне. Рультабиль, покорно позволивший себя увести, тихо произнес:
— Сэнклер, я поклялся своей матери не видеть и не слышать того, что произойдет этой ночью в Четырехугольной башне. Это первый обет, данный мной моей матери, но ради нее я готов пожертвовать своим местом в раю. Я должен видеть и слышать.
