Констан Геру - Замок Шамбла
– Подождите! — вдруг вскричала Мари Будон. — Мы сейчас все узнаем!
– Каким это образом? — спросила графиня.
– Посмотрев в окно.
У дома было два фасада, один из которых выходил в переулок напротив тюрьмы и здания уголовного суда.
– Но из этого окна дверь тюрьмы не видно, — сказала Теодора.
– Это правда, — ответила Мари Будон. — Но тюрьму сейчас ремонтируют, так что Жака поведут через потайную дверь, смежную с судом, если только…
– Посмотрим, — сказала графиня.
Она подбежала к окну, открыла его, и все трое осторожно высунули головы на улицу. Переулок кишел людьми, и в этой массе, мерно колыхавшейся между домами, возвышалась голова Жака Бессона.
– Ага! Его ведут в тюрьму, — прошептала графиня задыхающимся голосом.
Скоро из глубины этой безмолвной и толпы раздался глухой, невнятный шум, напоминавший недовольный ропот.
– Что происходит? — с удивлением спросила госпожа Марселанж.
– Я не знаю, — ответила графиня. — Но от этой свирепой черни можно ожидать чего угодно, и я очень боюсь за бедного Жака.
– Нет, — сказала Мари Будон, — это они не из-за Жака.
– А ты откуда знаешь?
– Посмотрите, куда они смотрят.
– Кажется, эти грозные взгляды обращены на нас, — испуганно прошептала графиня.
Не успела она закончить, как камень, разбив стекло, пролетел мимо ее головы и упал на паркет гостиной.
– Негодяи! — вскрикнула графиня, побагровев от гнева.
– Ни слова больше, уйдемте скорее, ваше сиятельство, — сказала ей Мари Будон.
Силой оттащив графиню от окна, Мари Будон тотчас же принялась закрывать его. Ей уже почти это удалось, когда еще один камень, брошенный из толпы, попал ей в руку. Хлынула кровь. Мари не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от боли.
– Что это? — с ужасом спросила ее графиня.
– Ничего, — ответила служанка и прибавила тихим голосом, вытирая руку о свою юбку: — Кажется, и меня тоже! Впрочем, это к лучшему. У меня есть клюв и когти, и они скоро в этом убедятся.
– Итак, — прошептала графиня, дрожа от негодования и гнева, — эта гнусная чернь имеет дерзость злиться на нас?
– На вас, ваше сиятельство, — мрачно сказала Мари Будон, словно бы поправляя графиню. — И камень, брошенный в вас народом, — очень дурной знак, такой дурной, что лучше бы над нашими головами рухнул дом.
– Да-да, понимаю, — ответила графиня с озабоченным видом. — Этот камень — проявление общественного мнения, своего рода обвинительный акт.
– Вот это должно заставить нас серьезно задуматься, ваше сиятельство: арестовывают Жака, а оскорбляют вас!
– Это правда, — согласилась графиня. — Против Жака никто не возмутился, я этому очень рада, поскольку волновалась за него, но это молчание толпы для нас очень опасно.
Она посмотрела на свою дочь, неподвижно стоявшую в углу, потом повернулась к Мари Будон.
– Мари, — сказала она решительным тоном, — нам надо уехать из Пюи.
– Я сама так думаю, ваше сиятельство, — спокойно ответила служанка.
– Хотя я не уверена, что у них хватит дерзости обвинить и привлечь к суду графиню ла Рош-Негли, но моя дочь не вынесет подобных потрясений, поэтому я повторяю — надо ехать сегодня же.
Теодора встала, подошла к графине и с упреком в голосе спросила ее:
– А Жак, матушка? Жак, у которого остались только мы, Жак, который так нам предан, — неужели вы бросите его?
Графиня слушала дочь, не веря своим ушам.
– Матушка, — спокойно продолжала госпожа Марселанж, — теперь уже поздно ехать, надо остаться.
Графиня и Мари Будон смотрели на Теодору и спросили, верно ли они ее поняли.
– Я понимаю ваше удивление, матушка, — продолжала Теодора. — Вы думаете, что перед вами безвольная женщина, униженная страхом, которая теперь отказывается бежать. Ах! Это не так. В моих жилах тоже течет кровь ла Рош-Негли, и кровь эта твердит мне, что было бы низостью оставить этого несчастного в беде, в которую он вверг себя из-за нас. Эта кровь заставляет меня краснеть от стыда и трепетать от негодования при мысли о презрении, которое будет преследовать нас, если мы поддадимся стремлению спасти себя и обречем Жака на эшафот, от которого спасти его можем только мы.
Говоря эти слова, госпожа Марселанж смотрела на мать твердым взглядом, полным достоинства и решимости.
– Более того, матушка, — продолжала Теодора после некоторого молчания, — оставив на минуту честь и благородство, которые не позволяют нам решиться на подобный поступок, вы убедитесь, что подобное решение пойдет во вред нашим интересам. Действительно, пока мы здесь и пока он видит в нас влиятельных покровительниц, которые могут спасти его, мы можем рассчитывать на его молчание. Но если мы уедем, бросив его на произвол судьбы, с какой стати тогда он должен нас щадить? Он заговорит, и тогда…
– Какое нам тогда дело, будет он говорить или молчать? — надменно ответила графиня.
– Мы сами будем в безопасности, матушка, но наше имя будет запятнано…
Графиня быстро повернулась к дочери, покраснев от негодования и гнева.
– Запятнано! — закричала она. — Имена ла Рош-Негли и Шамбла запятнаны смешным приговором судей, ничтожных людей, едва осмеливающихся кланяться мне, когда они не одеты в свои мантии! Имена, которые мы носим, выше нападок подобных людей, и я удивляюсь, Теодора, что ты придаешь хоть малейшее значение их приговору, по крайней мере относительно нас.
Госпожа Марселанж не была столь уверена в непогрешимости и неподсудности фамилии ла Рош-Негли, но она никогда не пыталась разубедить в этом свою мать, поэтому лишь сказала:
– Пусть так, матушка, нам нечего опасаться ни за себя, ни за наше имя. Однако честь и благородство обязывает нас остаться здесь, с Жаком.
– Жак никогда ничего не скажет, — вмешалась в разговор Мари Будон. — Я вам уже говорила и снова повторю, что судьям не удастся вырвать у него ни единого слова против вас. Я не хочу его смерти и хотела бы его спасти, но если вдруг Жак Бессон лишится головы, то это случайность, не более того. Когда же речь идет о чести двух дам ла Рош-Негли, то ее надо спасать любой ценой. Вот почему я, как и графиня, думаю, что пора оставить Пюи и даже Францию, сейчас, немедленно.
– Итак, — прошептала госпожа Марселанж со сдержанным негодованием, — причина, по которой мы можем бросить Жака на произвол судьбы вместо того, чтобы бороться за него против судей, или, лучше сказать, наших врагов, состоит в том, что Жак слишком великодушен для того, чтобы заговорить даже после гнусного предательства с нашей стороны! Ах! Матушка, я спрашиваю себя, позволено ли урожденной ла Рош-Негли вести себя подобным образом? Если да, то я со стыдом вынуждена признать, что бывший свинопас из Шамбла куда благородней, чем я и моя мать!
