Жорж Сименон - Судьба семьи Малу
Она чуть было не сделала непристойный жест, но на полпути остановилась.
— Я воспользуюсь этим и выиграю! Я стану госпожой Фабьен, вот увидишь! Они будут принимать меня, и мне наплевать, о чем они будут шептаться по углам… Знаешь, что делала графиня д'Эстье до того, как вышла за графа? Работала в «Кафе де Пари», и даже не танцовщицей, а просто статисткой. Кстати, отчасти потому граф д'Эстье и вкладывал деньги в дела папы, чтобы тот ограждал его от сплетен в газетах. И все-таки теперь она графиня… Ну что, начинаешь понимать?
Он не ответил. У него кружилась голова. В комнате пахло табачным дымом и коньяком, и в какие-то минуты ему чудилось, что он сам пьян. Иногда его взгляд останавливался на «Вечернем звоне» Милле, и ему казалось, что эти люди, стоящие в поле, сложив руки для молитвы, существуют в мире снов.
Ему чудилось, что все вокруг него темно, что везде, вне стен их комнаты, царят только мрак, холод, мокрый снег.
Он злился на себя за то, что не встает, не защищает своего отца перед сестрой, которая, лежа в кровати, выискивала самые грубые, злые, отвратительные слова.
— Замолчи, Корина, — умолял он.
— Ты вернешься поговорить со мной, когда прочитаешь бумаги из чемодана.
— А как ты могла их прочесть?
— Однажды, когда папы не было дома, я открыла чемодан.
— Ты рылась в его вещах?
— А почему бы и нет?
Он смотрел на нее, пораженный. Он не мог представить себе, что жил рядом с ней, не подозревая, какая она на самом деле.
— Я могла бы тебе еще сказать, что мама солгала: если она так охотно уехала в Париж, то только потому, что увезла львиную долю драгоценностей. Она никогда не позволила бы их продать, поверь! Я ее слишком хорошо знаю. Она с яростью защищала их. Я несколько раз слышала, как твой отец умолял ее позволить ему заложить хотя бы часть, чтобы как-то продержаться.
«А что я буду делать, если с тобой что-нибудь случится? — отвечала она. — Что будет с детьми?»
И все-таки она нас бросила. Они оба плутовали, этого ты еще не знаешь. Каждый из них пытался сколотить себе маленькое состояние. Не стоит плакать, брось!
— Я не плачу.
У него начиналась простуда, от которой покраснели глаза и покалывало в ноздрях.
Бутылка была пуста, и Корина чуть не попросила брата спуститься вниз и принести еще одну, но время уже было позднее, в доме все стихло. Шаги на улице раздавались редко.
— Ты волен делать что захочешь. Можешь стать служащим, как твой брат, если тебя это привлекает, только предупреждаю, чтобы ты не мешал мне делать то, что мне нравится. Может быть, из всех детей я больше всего похожа на нашего отца. Всю жизнь он с остервенением набрасывался на этих людей. Держу пари, если бы он не был болен, если бы не узнал, что обречен, он продолжал бы… Ты знаешь, зачем он пошел просить денег у Эстье? По-моему, чтобы на эти деньги спокойно умереть в клинике.
— Это не правда!
— Как хочешь. А я все-таки так думаю… И когда он увидел, что даже это невозможно…
— Замолчи, Корина!
Ему хотелось ее ударить. За несколько часов она растоптала ногами все, чем он дорожил до сих пор.
Он вспомнил Жозефа Бурга, который говорил об его отце совсем иное.
После их ночной прогулки по дороге Ален вернулся более сильным; теперь он чувствовал себя мужчиной.
Однако Бург и Корина говорили приблизительно одно и то же, но по-разному, другими словами.
Корина задыхалась от ненависти. Она выплевывала свою ненависть и ею словно пачкала его. Алена тошнило.
Они и не думали о том, который теперь час.
— Даже его болезнь…
Ален чуть было не заставил ее замолчать насильно, так он боялся того, что она сейчас скажет.
— Ты мне не поверишь, но я знаю что говорю. Я долго обсуждала это с Полем. Его рак…
Он открыл рот, чтобы сказать «нет», потому что угадывал, что она сейчас скажет.
— Он был последствием застарелого сифилиса. Он закрыл глаза и сидел неподвижно. Это слово для него было самым ужасным.
— Не бойся за себя. Я узнавала… Я даже пошла дальше, сделала анализ крови, и реакция Вассермана оказалась отрицательной. Это старые дела, понимаешь?
Еще со времен его первой жены. И поскольку ты родился после меня…
На этот раз он плакал. Достаточно было одного слова — слова, которое будет теперь преследовать его всю жизнь. Он склонился к подлокотнику кресла и ждал, положив голову на согнутую руку.
— Ты такой же глупый, как они… Ты спокойно выслушал все остальное, гораздо более важное, а это, какое-то пустяковое слово…
— Замолчи!
Он закричал изо всех сил. Со слезами, текущими по щекам, и искривленным ртом, он стоял и сжимал кулаки. Если бы в руках у него был какой-нибудь предмет, он с яростью ударил бы эту женщину, быть может, убил бы ее.
— Замолчи, слышишь?.. Иначе я за себя не ручаюсь… И, поднеся к ее лицу сжатые кулаки, он тяжело дышал, не в силах перевести дух!
От нее пахло спиртом и никотином. Она была красива и знала это. Но не для него. Он ненавидел это лицо — полные губы, раздувающиеся ноздри, блестящие глаза.
— …проститутка! — закончила она фразу, смеясь. — Нет, правда, это слово ко мне подходит. Шушу только что назвала меня так. Назови же и ты, молодой Малу, сын Малу…
И она так расхохоталась, что жилы на ее шее раздулись от неудержимого смеха.
Он угрожал:
— Замолчи!
А она все смеялась, и этот смех бесил его. Это была не его сестра, это смеялась уже не женщина, это была самка, гнусная самка, которая играючи, с ненавистью, с отвращением облила грязью все, что у него оставалось на свете.
— Замолчи!
В дверь постучали, и он застыл. Смех тоже так неожиданно прекратился, что в комнате вдруг стало очень тихо. Ему пришлось проглотить слюну. Он не мог сразу начать говорить нормальным голосом. Снова постучали, деликатно, но вместе с тем повелительно.
— Кто там? — с усилием спросил он, проведя рукой по волосам.
— Откройте… Это я, Мелани.
С минуту он колебался. Ему показалось, что сестра делает ему знак не открывать, но голос хозяйки гостиницы был такой убедительный, что он машинально повиновался. Он отодвинул узкий засов, выкрашенный такой же зеленой краской, что и двери. Мелани вошла в комнату и сказала:
— Здесь жуткий запах.
Она бросила взгляд на кровать.
— Вы не отдаете себе отчета, что уже больше двух часов ночи и что вы мешаете всем в доме?
— Извините… — пробормотал он.
— Ну давайте, пошли.
Потом он удивлялся той покорности, с которой повиновался ей. Он не посмотрел на сестру. Он забыл взять пальто и шляпу. Он последовал в коридор за тучной женщиной, и ему не показалось странным, что она одета, как днем.
Оделась ли она просто потому, что была не из тех женщин, которые показываются в ночной рубашке? А может быть, она еще просто не ложилась? Слышала ли она их разговор?
