Жорж Сименон - Тюрьма
— Как я на тебя смотрю?
— Будто вам грустно.
— Грустно? Нет.
Минна расстегнула лифчик. Теперь она стояла нагая. И ее вдруг охватило чувство неловкости перед ним. Она смешалась, не зная, как себя вести.
— Пойдем, — проговорил наконец Ален, притушив недокуренную сигарету. Они вошли в спальню.
— Ляг, — произнес он просто и ласково, словно укладывая ее спать. Он смотрел на нее без вожделения, казалось, он только хочет запечатлеть в памяти ее тело.
— А вы?.. Ты… не ляжешь?
Он снял пижаму, лег рядом с ней и провел рукой по ее нежной коже.
Она удивленно смотрела на него. Она ожидала другого. Он совсем не походил на того человека, которого она видела накануне.
— Давно живешь с мужчинами?
— С четырнадцати лет.
— Первый был молодой?
— Нет, это был мой дядя. — Она улыбнулась. — Смешно, правда?
Но Ален не засмеялся.
— А последний раз давно?
— Три недели назад.
Он привлек ее к себе и поцеловал долгим нежным поцелуем. Поцелуем, который не предназначался только ей, как не предназначался ни Мур-мур, ни Адриене, ни иной определенной женщине.
— Тебе грустно? — повторила она.
— Нет, я же тебе сказал.
— У тебя печальные глаза. Можно подумать…
— Что можно подумать? Теперь он улыбнулся ей.
— Не знаю. Поцелуй еще, так меня никогда не целовали.
У нее была очень белая кожа. Он не встречал у женщин такой белой кожи. И очень нежная. Он гладил ее, но мысли его были далеко.
Он овладел ею бережно, с любовной медлительностью, удивившей его самого. Он тоже себя не узнавал. Он ласкал ее всю нежными прикосновениями губ и рук, и ей не верилось, что так обращаются с нею.
Они долго лежали, сплетенные воедино, и когда Ален заглядывал ей в глаза, он видел в них все тот же вопрос, на который был не в силах ответить. Вставая с постели, он отвернулся.
— Ты плачешь?
— Нет.
— Ты, наверно, не очень-то часто плачешь, а? Прости, что я с тобой на «ты». Вот надену халатик и снова буду говорить «вы». Ты не обиделся?
— Нет.
— Можно мне выйти в ванную?
— Конечно.
Она хотела прикрыть за собой дверь, но он вошел следом за ней. Слегка озадаченная, она позволила ему разглядывать себя. Это тоже была своего рода близость, но уже иная. Знакомая. И каждое движение Минны было знакомо. Точь-в-точь как другие женщины.
— Знаешь, первый раз в жизни…
Она не решилась договорить, все еще робея перед ним. Он казался ей теперь таким близким — и в то же время далеким.
— Что в первый раз?
— Со мной так… уважительно. Ален открыл душ и стоял неподвижно под струями воды, обтекавшими его тело.
— Можно я приму душ?
— Пожалуйста.
Он надел халат, налил себе стакан виски и, отпивая маленькими глотками, смотрел в окно на панораму Парижа. Он слышал, как полощется под душем Минна. Для него это уже было прошлое. Он больше не думал о ней. Она стала частицей невозвратимого, но не была способна это понять.
А кто способен понять? Он сам, например, понимает? Понимает все до конца?
— Чудно! — заметила Минна, одеваясь в большой комнате. — Мужчины после любви словно в воду опущенные. А мне — легко, весело, хочется петь, прыгать, колесом пройтись.
— А ты умеешь?
— Ага! У меня здорово получалось, когда девчонкой была. — Она сделала стойку на голове и ловко прошлась по комнате колесом.
— А ты разве не умел?
— Умел.
Воспоминания детства ничего не изменят. Скорее, наоборот.
— Застегни, пожалуйста, — попросила Минна, протягивая ему концы бюстгальтера.
Та же просьба, что у Мур-мур и у других. Интересно, как женщины умудряются застегивать бюстгальтер, когда бывают одни?
— Спасибо.
Он налил еще немного виски, выпил одним духом, закурил сигарету и вышел в коридор. Раскрыл стенной шкаф, выбрал серые шерстяные брюки, твидовый пиджак, туфли на каучуке. Под пиджак вместо рубашки надел свитер.
— Тебе идет спортивное.
Он не отозвался. В нем ничто больше не отзывалось на окружающее.
— А пальто не наденешь? Сегодня прохладно, хотя и солнце.
Он снял с вешалки замшевую куртку, посмотрел вокруг. В последнюю минуту глаза его остановились на Минне. Она поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ.
— Попрощаемся. Он поколебался.
— Хорошо.
Ален поцеловал ее так, как поцеловал бы сестру.
— Вернетесь к вечеру?
— Возможно.
Ален медленно спускался со ступеньки на ступеньку. Дважды он останавливался. В квартире на третьем этаже звенели детские голоса. Внизу он чуть было не толкнул двустворчатую дверь, ведущую в привратницкую, но передумал: поручений для привратницы у него не было, а письма его не интересовали.
Он сел в машину и доехал до своего гаража на улице Курсель.
— Здравствуйте, господин Ален! Возьмете «ягуар»?
— Ты заправил бак, малыш?
— Все в порядке. И смазка, и тормоза. Опустить верх?
— Да.
Ален сел за руль и повел машину в сторону Сен-Клу. Миновав тоннель, помчался по Западной автостраде. Теперь никто не сидел рядом с ним, никто не просил его ехать потише.
Мур-мур пытается сейчас наладить свою жизнь в Птит-Рокетт. Смехота!
Он сбавил скорость и поехал до того медленно, что многие машины обгоняли его, а водители недоуменно оборачивались. «Ягуар», спортивный автомобиль экстра-класса, ползет по шоссе, как улитка! Такое нечасто увидишь.
Спешить было некуда. Часы показывали четверть двенадцатого. Он смотрел на деревья так, словно видел их впервые в жизни. У них были рыжие, золотистые и даже темно-зеленые кроны. Иногда в стороне он замечал неасфальтированную, всю в выбоинах дорогу. Как давно не ездил он по таким!
Луга. Одинокая ферма со стадом черно-белых коров. Вдали стелется легкая дымка-должно быть, над извилистым руслом Сены.
Было прохладно, но он не чувствовал холода. Его обогнала колонна тяжелых грузовиков. Такие машины ему случалось водить в Африке. В общем, он немало дел переделал на своем веку.
Он чуть не прозевал знакомого съезда с автострады, но спохватился, свернул направо, проехал под автострадой и вывел машину на дорогу к вилле. Обычно про поворот напоминала ему Мур-мур. На дороге было пустынно, машины почти не попадались.
Когда перед ним возникла кирпичная крыша и квадратная башня его загородной виллы, Ален вспомнил, что ни разу после Парижа не закурил.
Над невысокой оградой маячила старая измятая шляпа Фердинанда. Патрик наверняка вертелся где-нибудь возле.
Ален въехал в ворота, которые днем всегда стояли открытыми, поставил машину во дворе перед скромным каменным крыльцом-террасой. Дверь ему открыла мадемуазель Жак. На ней было строгое синее платье, что-то вроде формы, которую она, должно быть, изобрела сама.
