Агата Кристи - Кривой домишко
Магда взбила диванную подушку, улыбнулась нам, направилась к двери и остановилась на пороге в обворожительной позе, гладя на нас через плечо.
— Интересы детей должны быть на первом месте, — произнесла она, и фраза эта прозвучала изумительно. — Всегда надо прежде всего думать об их благополучии. И, дорогие мои, подумайте только, какие цветы в Швейцарии… синие горечавки, нарциссы…
— Это в октябре-то? — воскликнула София, но Магды уже не было.
София горестно вздохнула.
— Вот так всегда! — сказала она. — Мама бывает просто невыносимой! У нее возникают неожиданные идеи, и она начинает пачками рассылать телеграммы и считает, что все должно быть организовано немедленно. Зачем Джозефину в такой спешке отправлять в Швейцарию?
— Думаю, идея обучения в школе не лишена здравого смысла. Общение с детьми ее возраста пошло бы на пользу Джозефине.
— А дедушка так не считал, — упрямо повторила София.
Я почувствовал некоторое раздражение.
— Дорогая София, неужели ты и впрямь считаешь, что старик, которому больше восьмидесяти лет, лучше чем кто-либо другой, может судить о том, что нужно ребенку?
— Пожалуй, именно он лучше всех знал, что нужно каждому из его домашних, — сказала София.
— Неужели даже лучше твоей тетушки Эдит?
— Может быть, не лучше. Она как раз довольно решительно выступала за то, чтобы обучать ребенка в школе. Надо признать, что Джозефина — довольно трудный ребенок… у нее развилась эта ужасная привычка подслушивать. Но мне кажется, что это связано лишь с ее увлечением игрой в сыщики.
Только ли заботой о благосостоянии Джозефины было продиктовано внезапное решение Магды? Я сомневался в этом. Джозефина была исключительно хорошо информирована обо всем, что происходило в доме до убийства, о чем ей, безусловно, совсем не следовало знать. Здоровый школьный режим, игры на воздухе, несомненно, принесли бы ей немалую пользу. Однако меня все-таки удивляла внезапность и безотлагательность решения Магды… И почему в Швейцарию?.. Швейцария ведь далековато от дома.
Глава XVI
Отец сказал мне: «Заставь их всех разговориться».
На следующее утро, бреясь перед зеркалом, я раздумывал над тем, насколько мне это удалось.
Эдит де Хэвиленд разговаривала со мной… сна сама искала случая поговорить. Клеменси разговаривала со мной (или это я разговаривал с ней?). Магда разговаривала со мной, если это можно назвать разговором: я лишь составлял часть аудитории для ее монологов. Естественно, со мной разговаривала София. Даже нянюшка, и та разговаривала со мной. Стал ли я знать больше в результате всех этих бесед? Не пропустил ли какого-нибудь важного слова или какой-нибудь фразы? Были ли у кого-нибудь заметны признаки того аномального тщеславия, о котором говорил мой отец? Откровенно говоря, я таких признаков не заметил.
Единственным человеком, не изъявившим ни малейшего желания поговорить со мной ни на какую тему, был Филип. Не было ли это в какой-то мере отклонением от нормы? Наверное, уж за все это время он успел узнать, что я собираюсь жениться на его дочери! Однако по-прежнему держался так, как будто меня в доме вовсе не было. По всей видимости, у него вызывало протест мое присутствие. Эдит де Хэвиленд извинилась за его поведение. Она сказала, что это не что иное, как «стиль». Нельзя было не заметить, что Филип вызывает у нее беспокойство. Почему бы это?
Я стал размышлять о том, что за человек был отец Софии. Он был явно личностью подавленной. В детстве он был унылым ревнивым ребенком. Обстановка вынудила его замкнуться в себе. И он нашел прибежище в мире книг… в историческом прошлом. За его холодностью и сдержанностью, возможно, скрывается страстная и ранимая душа. Мотив получения финансовой выгоды в результате смерти отца выглядел неубедительно… Я не мог представить себе ни при каких обстоятельствах, что Филип Леонидис пошел бы на убийство по той лишь причине, что у него было меньше денег, чем ему хотелось бы иметь. Однако нельзя было исключить возможность того, что в основе его желания убить отца лежали глубокие причины психологического характера. Филип возвратился в отчий дом и уже жил там, когда туда приехал Роджер, спасаясь от постоянных бомбежек… и Филип был вынужден изо дня в день вновь убеждаться, что Роджер был у отца любимчиком… Не могли ли мысли в его измученном мозгу принять такое направление, когда единственно возможным избавлением ему показалась смерть отца? А предположим, если бы эта смерть бросала тень на его старшего брата? Роджеру не хватало денег… он был на грани банкротства. Ничего не зная о разговоре Роджера с отцом и о том, что отец предложил ему помощь, разве не мог Филип предположить, что мотив покажется убедительным и что подозрение сразу же падет на Роджера? Не было ли душевное равновесие Филипа нарушено настолько, что это привело его к убийству?
Я порезал бритвой подбородок и выругался. — «Что, черт возьми, я пытаюсь сделать? Приписать убийство отцу Софии? Хорошенькое дельце я задумал! Совсем не для этого София просила меня приехать сюда!»
А может быть, именно для этого? За этой просьбой Софии что-то крылось. Если у нее остался бы хоть намек на подозрение, что ее отец — убийца, она никогда не согласилась бы выйти за меня замуж… из опасения, что подозрение может оказаться обоснованным. И поскольку она была Софией, отважной и ясноглазой, она хотела знать правду, потому что сомнение могло навсегда остаться непреодолимой преградой между нами. Разве не говорила она мне почти открытым текстом: «Докажи, что весь этот ужас — только плод моего воображения, что это неправда… но если это правда, тогда докажи мне, что это правда… чтобы я могла посмотреть в лицо правде, какой бы горькой она ни была»?
А Эдит де Хэвиленд? Может быть, она знала или подозревала, что виновен Филип? Что она имела в виду, когда сказала: «Бок о бок с этим соседствует идолопоклонство»?
А почему Клеменси взглянула на меня таким странным взглядом, когда я спросил, кого она подозревает, и ответила: «Ведь наиболее очевидными подозреваемыми являются Бренда и Лоренс, не так ли?»… Вся семья желала, чтобы убийцами оказались Бренда и Лоренс, надеялась на это, но не была уверена до конца в том, что это действительно сделали Лоренс и Бренда.
И может оказаться, что все члены семьи не правы и что все-таки это дело рук Лоренса и Бренды?
Или, возможно, не Бренды, а только Лоренса…
Такое решение проблемы меня устраивало бы еще больше.
Закончив обработку своего порезанного подбородка, я спустился к завтраку с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоренсом Брауном.
