Эллери Куин - Последний удар
К тому времени нижняя челюсть сержанта Девоу пришла в рискованную близость с грудью.
Эффект был в значительной степени испорчен, когда выяснилось, что ни Джон, ни Эллен в этот клуб вступить не могут. Несмотря на все усилия Эллен и ее дяди, никаких «двенадцати» в ее жизни они припомнить не смогли. Что же до Джона, то если кому-то и пришло в голову в этой связи вспомнить двенадцать ежевечерних даров, которые ему угрожали, то тот счел за благо воздержаться от их упоминания.
— А вы, мистер Куин? — Крейг улыбнулся. — Себя-то вы пропускать не должны.
— Себя? Я в одной лодке с Джоном и Эллен. Я никаких «двенадцати», имеющих ко мне отношение, вспомнить не могу.
— Ваше имя и фамилия, — предположил Фримен. — Еще парочку инициалов…
— К сожалению, у меня нет средних имен.
— Книги! — Крейг хлопнул себя по коленке. — Вы-таки попадаете в клуб, так как имеете отношение к книгам! Один из технических форматов книги — это «дуодецимо», или двенадцатая часть листа. Вот видите!
Эллери почтительно сказал:
— Мистер Крейг, по-моему, вы попали в точку.
— Тогда и я тоже подхожу, — сказал, ухмыляясь, Джон. — Я ведь написал книгу. Бедная сестренка! Одну тебя не приняли.
— Встретимся лет через двадцать, — процедила Эллен сквозь мелкие белые зубки. — Я тебе покажу. Двенадцать детей!
На этой счастливой ноте и завершился импровизированный сеанс куиновской чушетерапии. Пациент, со всеми признаками полного выздоровления, предложил совершить набег на холодильник и убедил сконфуженного сержанта Девоу этот набег возглавить; Мариус проковылял к фортепиано и забарабанил военный марш. Доктор Дарк ухватил за жилистую руку Оливетт Браун и настоял на том, чтобы «эскортировать» ее самым помпезным образом. Роланд Пейн незаметно пропихнул руку вокруг талии Вэл Уоррен, и вся компания весело промаршировала в направлении кухни.
Но позже, в спальне, делая запись в дневнике, Эллери приостановился и задумался, сколько из всего происшедшего действительно было чепухой и сколько — не было… или же чепухи вовсе не было.
Запись за этот день он закончил так:
«Абсурдность сегодняшнего представления подобна смеху во тьме. По фактуре все это — безобидная чепуха, но сквозь нее пропущена некая невидимая зловещая нить. Но где, где? Где смысл в этой бессмыслице? Что означают эти подарки? Кто их по всему дому разбрасывает?.. И кто же мертвец?»
Шестой вечер: понедельник, 30 декабря 1929 года
В понедельник утром мистер Гардинер спустился вниз с сердцем столь же тяжелым, как его походка. С самой рождественской ночи старый священник спал плохо, но усталость, которую он ощущал, была в значительной мере усталостью души. Он с возрастающим предчувствием дурного взирал на события в доме Крейга; каждую ночь, лежа в постели, он искрение молился, чтобы чудесным образом нашлось объяснение всему, полное юмора и благожелательства. Мертвеца в библиотеке он решительно выкинул из своих мыслей: это было событие, в котором мог разобраться только Господь, а в глубине души мистер Гардинер знал, что для мира, в котором он жил, Второе Пришествие — вещь маловероятная.
Поскольку он пребывал в замешательстве и поскольку в замешательстве этом он усматривал некое собственное прегрешение или, по меньшей мере, нетвердость в вере, мистер Гардинер избрал это утро для умерщвления плоти. Обогнув столовую, откуда доносились неясные голоса его сотоварищей-гостей, старый джентльмен прошел через гостиную и тихо вошел в библиотеку хозяина. Он намеревался написать письмо епископу. Такова была рекомендация самого епископа для своих отошедших от дел приходских священников во времена испытаний и сомнений, ибо разве не сказано в Евангелии от Иоанна, глава 10, стих. 11: «Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец».
Итак, мистер Гардинер уселся за стол, открыл пенал, который принес с собой, отвинтил колпачок авторучки — сколько проповедей вышло из-под ее притупившегося пера! — коротко помолился о вдохновении и начал писать.
Он затруднился бы сказать, сколько времени он писал. Он смутно ощущал, что через гостиную проходили люди — слышались голоса, смех, шаги — но лишь некоторое время спустя он осознал, что звуки эти давно уже стихли. «Должно быть, все вышли из дому или разошлись по своим комнатам», — подумал он и начал читать написанное, беззвучно шевеля губами.
И в этот момент он услышал в гостиной два голоса; мистер Гардинер и вовсе бы не расслышал их, если бы вокруг не стояла такая глубокая тишина. Один голос принадлежал невысокому человеку с большой, наполовину лысой головой и прекрасными печальными карими глазами — мистеру Фримену, издателю; другой — Джону. Судя по всему, это была деловая беседа, и поскольку велась она вполголоса, мистер Гардинер заключил, что она была конфиденциальной. Немного сконфузившись, он подумал, не стоит ли ему подойти к дверям и обнаружить свое присутствие. «Но это могло бы смутить беседующих, — после некоторого раздумья решил он, — особенно робкого мистера Фримена». Мистер Гардинер решил оставаться на месте, не пытаясь ни сдерживать свои естественные движения, ни привлекать к себе излишнего внимания. Вполне вероятно, что один из собеседников, передвигаясь, увидит его через открытую дверь.
А затем, внезапно, мистер Гардинер стал всем сердцем надеяться, что этого не произойдет. Ибо то, что он посчитал деловой беседой, стало приобретать зловещий характер.
Джон вел себя отвратительно, просто мерзко. Он начал с того, что вспомнил, что издательство мистера Фримена, «Дом Фримена», было основано его, Джона Себастиана, отцом и Артуром Крейгом и что, хотя Артур Крейг добровольно продал компанию «Себастиан и Крейг» после безвременной кончины Джона-старшего, он, Джон-сын, давно уже считает эту продажу оскорблением памяти отца и многие годы ищет способ «исправить несправедливость». Наконец, он понял, как это можно сделать. 6 января 1930 года он, Джон, вступает во владение отцовским наследством. Он будет владеть миллионами. Он просто откупит издательство назад.
Сказано все это было с улыбочками, издевательским тоном, который мистер Гардинер счел весьма омерзительным.
Мистер Фримен говорил как-то неуверенно, словно надеялся, но не был вполне уверен, что молодой человек просто его разыгрывает. Но издатель также воспринял этот тон как, по меньшей мере, неприятный.
