Дороти Сэйерс - Смертельный яд
Третья дочь, Розанна, была совсем из другого теста. Она была очень красива, прекрасно пела, хорошо танцевала и вообще была очень привлекательной и избалованной молодой особой. К ужасу родителей, она сбежала из дома и начала выступать на сцене. Они вычеркнули ее имя из семейной Библии. Она решила оправдать все их самые страшные опасения и стала капризной любимицей лондонского света. Под псевдонимом Креморна Гарден она одерживала один скандальный триумф за другим. И к тому же голова у нее прекрасно работала — простушкой-распустехой ее назвать никак было нельзя. Она была из тех, кто не расстается с тем, что заполучила. Она принимала все — деньги, драгоценности, меблированные апартаменты, лошадей, экипажи и все остальное, и превращала в надежные консоли.
Она никогда не растрачивала ничего, кроме себя, считая это достаточной платой за все — и, надо полагать, так оно и было. Я видел ее уже старухой, но до того удара, который отнял у нее мозги и подвижность, она еще сохраняла следы прежней удивительной красоты. Она была женщиной по-своему очень неглупой, практичной и цепкой. Вы таких наверняка встречали.
Семья отнеслась к блудной дочери сурово. Ну, короче говоря, получилось так, что старшая из сестер, Джейн, та, что вышла замуж за учителя, отказалась знаться с паршивой овцой. Они с мужем, образно говоря, закутались в тогу своей добродетели и содрогались от ужаса, видя афиши, анонсирующие выступления Креморны Гарден в очередном театре. Они возвращали ее письма нераспечатанными и запретили ей появляться у них в доме. А последней каплей стала попытка Генри Брауна выгнать ее из церкви во время похорон его жены.
Мои бабка с дедом оказались не такими непримиримыми. Они не ходили к ней в гости и не приглашали ее к себе, но изредка нанимали ложу во время ее спектаклей, послали ей приглашение на свадьбу своего сына и вообще вели себя хоть и отчужденно, но вежливо. В результате, она поддерживала знакомство с моим отцом и, в конце концов, передала свои дела в его руки. Он считал, что имущество есть имущество, каким бы путем его ни приобрели, и говаривал, что нотариус, который отказывается заниматься грязными деньгами, был бы вынужден распрощаться с половиной своих клиентов.
Старая дама ничего не забыла и не простила. Одного упоминания о Браунах и Бойсах было достаточно, чтобы она начинала кипеть от злости. Вот почему, когда она решила составить завещание, которое было подписано восемь лет тому назад, она вставила в него те слова, которые вы сейчас прочтемте. Я говорил ей, что Филипп Бойс не имел никакого отношения к ее преследованиям, как, впрочем, и Артур Бойс, но старая болячка по-прежнему кровоточила, так что она не желала слышать никаких слов в его оправдание. И вот я составил завещание так, как она хотела. Если бы этого не сделал я, то это сделал бы кто-то другой, как вы понимаете.
Вимси кивнул и погрузился в чтение черновика завещания, которое было датировано восемью годами раньше. В нем Норман Эркерт назначался единственным душеприказчиком, и после перечисления небольших сумм, оставленных прислуге и благотворительным театральным обществам, было написано следующее:
«Все остальное мое имущество, в какой бы оно ни было форме, я отдаю моему внучатому племяннику Норману Эркерту, нотариусу с Бедфорд-роу, на весь период его жизни, с тем, чтобы после его смерти оно было поделено поровну между его законнорожденными потомками. Однако если вышеупомянутый Норман Эркерт умрет, не оставив законных наследников, вышеупомянутое имущество должно перейти… (тут снова перечислялись благотворительные организации, о которых уже шла речь). И я распоряжаюсь своим имуществом именно таким образом в знак благодарности за внимание, которое оказывали мне мой вышеупомянутый внучатый племянник Норман Эркерт и его отец, покойный Чарльз Эркерт в течение моей жизни, и с тем, чтобы ничего из моего имущества не попало в руки моего внучатого племянника Филиппа Бойса или его потомков. И с этой целью и в память о том бесчеловечном обращении, которое я встретила со стороны семейства вышеупомянутого Филиппа Бойса, я требую, чтобы вышеупомянутый Норман Эркерт уважал мою последнюю волю и не передавал, не дарил и не одалживал вышеупомянутому Филиппу Бойсу ни малейшей доли дохода от полученного им в наследство имущества и не использовал его для того, чтобы оказывать помощь вышеупомянутому Филиппу Бойсу».
— Гм! — потянул Вимси. — Изложено предельно четко. Однако, должен заметить, весьма мстительная особа.
— Да, это так. Но что можно поделать со старыми дамами, которые не желают прислушиваться к голосу разума? Она очень тщательно проследила, чтобы я сформулировал завещание достаточно резко, и только тогда согласилась его подписать.
— Да уж, Филиппу Бойсу было с чего расстраиваться, — сказал Вимси. — Спасибо. Я рад, что прочел это. Версия самоубийства выглядит теперь гораздо убедительнее.
Теоретически это могло быть так, однако теория не слишком хорошо согласовывалась с тем, что Вимси слышал о характере Филиппа Бойса. Он скорее готов был поверить в то, что решающим фактором был последний разговор с Харриет. Но и это тоже было не слишком убедительно. Трудно было поверить в то, что Филипп испытывал к Харриет такое глубокое чувство. Но, может быть, дело было просто в том, что Вимси не был склонен хорошо думать о покойном. Он опасался, что его чувства несколько влияют на его суждения.
Вернувшись домой, Вимси сел читать гранки романа Харриет. Несомненно, у нее был прекрасный стиль, но несомненным было и то, что она слишком хорошо разобралась в технике отравления мышьяком. Больше того, в романе рассказывалось о двух художниках, которые жили в Блумсбери и вели идиллическое существование — жизнь, полную любви, смеха и бедности — пока какой-то злодей не отравил молодого человека, после чего безутешная молодая женщина решила за него отомстить. Вимси сжал зубы и отправился в тюрьму Холлоуэй, где чуть было не устроил Харриет сцену ревности. К счастью, когда его допрос с пристрастием едва не довел его клиентку до изнеможения и слез, ему на помощь пришло чувство юмора.
— Извините, — сказал он, — дело в том, что я дьявольски ревную вас к этому Бойсу. Не имею на то никакого права, а все равно ревную.
— В том-то и дело, — отозвалась Харриет. — И всегда будете ревновать.
— А если буду, то жизнь со мной станет невыносимой. Так?
— Вы будете глубоко несчастны. Не считая уже других минусов.
— Но послушайте, — запротестовал Вимси, — если вы выйдете за меня замуж, то мне не нужно будет ревновать, потому что тогда я буду знать, что я вам по-настоящему нравлюсь и все такое прочее.
