Ксавье Монтепен - Чревовещатель
Окропляя святой водой гроб своей благодетельницы, маленькая Жервеза вскрикнула, побледнела как мертвая и упала без чувств. Ее унесли. Чревовещатель стоял на коленях за колонной, мрачно понурив голову, и рвал на себе волосы. Многие видели «человека с куклой», но никто его не узнал. Когда все окончилось, когда могилы были засыпаны землей, Сиди-Коко прошептал:
– Прощай Мариетта! Пусть другие о тебе плачут. Я же за тебя отомщу! — И он быстро пошел по дороге в Малоне.
XXVI
Вернемся на несколько дней назад, оставим Нормандию и попросим наших читателей последовать за нами в Париж. Дело было 23 сентября. Часы на перроне Лионской железной дороги показывали три часа сорок минут пополудни. Поезд из Марселя прибыл на станцию с удивительной точностью. Служащие отворили двери вагонов, и публика рассыпалась по платформе.
Мы займемся только одним из приехавших и воспользуемся той минутой, когда он, не торопясь, выходил из вагона первого класса. Ему было двадцать пять или двадцать шесть лет. На нем была полуформа лейтенанта зуавов, в которой он выглядел очень красивым мужчиной. Среднего роста, гибкий и хорошо сложенный, этот офицер во всех своих движениях проявлял какую-то беспечную грациозность. Его шелковистые, вьющиеся, белокурые волосы были подстрижены по уставу. Прозрачно-бледный цвет кожи, свежесть губ, голубые глаза, осененные длинными ресницами, сделали бы его лицо похожим на лицо молодой девушки, если бы не закрученные кверху усы.
Этот лейтенант — читатели, вероятно, догадались — был не кто иной, как Жорж Прадель, племянник господина Домера, гаврского судовладельца и хозяина рошвильского замка. Жорж Прадель казался рассеянным и озабоченным и не обращал никакого внимания на происходившее вокруг него. Машинально следуя за толпой, он вошел в отделение, где получают багаж. В то время как он стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, и курил сигару, в багажное отделение вошли двое.
Первый был лет тридцати. Одетый в штатское платье, он тем не менее сильно смахивал на тех солдат, которые не выходят из-под ареста, если только им удастся избегнуть арестантских рот. Этот усатый господин выказывал некоторую претензию на элегантность, но совершенно безуспешно. На нем был голубой камзол, узкие брюки, имевшие плачевный вид, и лакированные башмаки, позволявшие видеть носки сомнительной чистоты. Засаленная серая шляпа, надетая несколько набекрень, дополняла его костюм. Он был без перчаток и вертел в руках дешевенькую тросточку, привязанную каучуковым шнурком к петлице камзола.
Спутник его походил на Жоржа Праделя возрастом, ростом и осанкой. Это сходство было бы даже поразительно, если бы у этого молодого человека были усы, но у него их совсем не было. Костюм его состоял из бархатного пальто каштанового цвета, серых тиковых панталон, заправленных в сапоги, и маленькой соломенной шляпы с широкой синей лентой. На шее у него был платок. Перчатки отсутствовали. Его молодое, но поблекшее лицо, красные глаза, циничный, бесстыдный взгляд — все говорило о том, что он негодяй.
Оба эти господина, вошедшие вместе, казалось, кого-то ждали. Они втирались в толпу, пытаясь узнать, приехал ли «этот кто-то». В то же время их руки не оставались в бездействии, и проницательный наблюдатель заметил бы, что иногда, вероятно, по рассеянности, они попадали в чужие карманы… Отставной воин с закрученными усами вдруг остановился, разинув рот, и толкнул своего товарища локтем в бок, чтобы привлечь его внимание. Молодой человек в свою очередь приостановился и тихо спросил:
– Что такое, друг Ракен?
– Посмотри, Паскуаль!
– На что посмотреть?
– Туда… видишь этого мужчину возле стены?
Паскуаль поднял голову, посмотрел в указанном направлении и тоже вздрогнул.
– Ах, черт возьми! — пробормотал он.
– Ты его узнаешь? — спросил Ракен.
– Как не узнать лейтенанта! Мне очень не хочется, чтобы он меня увидел. Он нас также может узнать! Уйдем!
– Бояться нечего! Он занят чем-то и ни на кого не смотрит. Уверяю тебя, что сейчас ему не до нас.
– Согласен, тем не менее лучше уйти… Это будет благоразумнее…
Ракен схватил за руку белокурого Паскуаля, увлек его в угол залы и, принудив его сесть возле себя, укрылся таким образом от взора лейтенанта.
– Ты меня удивляешь! — шепнул он ему на ухо. — Ты, значит, перестал ненавидеть Жоржа Праделя?
– Как бы не так! Я его ненавижу всеми силами души!
– А бежишь от него, когда случай сталкивает его с нами.
– Что делать, если я его боюсь.
– Я также. Но ненависть сильнее страха. Теперь, когда он один в Париже, мы можем ему отомстить!
– Но как?
– Я еще не знаю, но мы отыщем способ… Сейчас нам нельзя терять его из виду. Мы выследим, где он остановится, а потом решим, как к нему подобраться. Мне думается, что у него водятся деньжата! У него богатый дядя. Да и кроме того, я знаю одного человека, который нам отвалит порядочный куш, когда мы ему скажем: «Жорж Прадель в Париже, вот его адрес…»
– Кто это?
– Нас могут услышать… Я только скажу, что это господин из Пасси…
– Ах, я и забыл…
Между тем в зале произошло движение. Служащие сняли барьеры, отделявшие эту залу от длинных столов, на которых складывался багаж под строгим наблюдением таможенных чиновников с неизменным куском мела в руках. Выйдя из своей задумчивости, лейтенант вынул из кармана билет и ключ и стал искать свой чемодан. Он нашел его без труда и в сопровождении носильщика, взвалившего себе на плечи его вещи, направился к извозчику. На вопрос последнего, куда ехать, он ответил:
– В Гранд-отель.
Экипаж тронулся, унося с собой Паскуаля, поместившегося кое-как на запятках. Меньше чем за три четверти часа они доехали до бульвара Капуцинов. По мере того как лейтенант приближался к месту назначения, лицо его теряло озабоченное выражение.
«Милый и добрый дядюшка, дорогая сестра Леонтина, итак, я увижусь с вами после столь долгой разлуки и обниму вас от всей души, — думал молодой человек. — С этих пор все мое счастье будет заключаться в одной вашей любви. Я чувствую, что с вами мое разбитое сердце снова оживится. Мне все казалось потерянным навсегда. Вокруг себя я чувствовал пустоту, пропасть… Я ошибся. Я жестоко страдал… Я страдаю и теперь, но я не одинок в мире… У меня остались родные. Два дорогих мне существа, быть может, залечат раны, которые я считал неисцелимыми».
Извозчик остановился и, постучав в стекло кареты, спросил:
– Нужно ли въезжать во двор?
– Не нужно, — опустив стекло, отозвался пассажир.
