Жорж Сименон - Мегрэ ищет голову
«Вы урожденная Алина де Буассанкур?» – спросил я ее.
Она смотрела на меня и не возражала. Припоминаю, что она сидела у печки с большим рыжим котом на коленях.
Я продолжал:
«Вы знаете о смерти вашего отца?» Она отрицательно покачала головой, не обнаружив ни удивления, ни волнения.
«Я был его нотариусом и теперь занимаюсь вопросом о наследстве. Ваш отец, госпожа Калас, не оставил завещания, следовательно, замок, земли и все имущество переходят к вам».
Она спросила:
«Как вы узнали мой адрес?» «От одного шофера, который как-то побывал здесь».
«Больше никто о нем не знает?» «Думаю, что нет».
Она встала и пошла на кухню.
«Чтобы приложиться к бутылке с коньяком», – подумал Мегрэ.
– Когда она вернулась, у нее было готово решение, – продолжал нотариус.
«Я не хочу принимать эти деньги, – заявила она равнодушным голосом. – Я ведь имею право отказаться от наследства?» «Конечно, такое право имеет каждый. Однако…» «Что „однако“?» «Я советую вам не принимать поспешных решений и подумать».
«Я подумала. Я отказываюсь. У меня, наверное, есть также право требовать, чтобы вы не разглашали, где я живу?» Говоря это, она беспокойно поглядывала на улицу, как будто боялась, что кто-то может войти, скорее всего муж. Так мне, по крайней мере, показалось.
Как полагается, я настаивал. Я ведь не нашел других наследников Буассанкура.
«Без сомнения, мне лучше прийти еще раз», – предложил я.
«Нет. Не приходите. Омер ни в коем случае не должен вас здесь видеть.
– Она добавила со страхом:
– Это был бы конец всему!» «Вы не думаете, что должны посоветоваться с мужем?» «Меньше всего с ним!» Я долго убеждал ее и перед уходом вручил ей свою визитную карточку, попросив позвонить или написать, если она в ближайшие недели изменит решение. В это время вошел клиент, который показался мне другом дома.
Рыжий, рябоватый?
Кажется, да.
Что же произошло?
Ничего. Она опустила карточку в карман фартука и проводила меня до двери.
– Когда это было?
– В прошлый четверг.
– Вы больше не видели ее?
– Нет. Но видел ее мужа.
– В Париже?
– У себя в конторе, в Сент-Андре.
– Когда?
– В субботу утром. Он приехал в Сент-Андре в пятницу во второй половине дня. В тот же день приходил ко мне часов в восемь вечера. Я играл тогда у доктора в бридж, и прислуга велела ему прийти на следующий день, – Вы узнали его?
– Да, хотя он и располнел. Он, должно быть, ночевал на постоялом дворе, где ему сказали о смерти Буассанкура. Разумеется, он узнал также, что его жена является наследницей. Он повел себя чрезвычайно нагло, утверждая, что имеет право принять наследство от имени жены. Они вступили в брак без брачного контракта, иными словами, на условиях общности имущества.
– Так что ни один из них ничего не может сделать без другого?
– Именно это я ему и растолковал.
– Вам не показалось, что он уже говорил с женой на эту тему?
– Нет. Вначале он даже не знал, что она отказалась от наследства. Он, кажется, думал, что она все получила тайком от него. Было бы слишком долго передавать вам подробности нашего разговора. По-моему, он нашел мою карточку, которую выронила его жена, конечно, забыв о ней. Зачем мог приходить на набережную Валь-ми нотариус из Сент-Андре, как не по вопросу о наследстве Буассанкура?
Только в моем доме у него мало-помалу открылись глаза на истинное положение дел. Он ушел взбешенный, заявив, что скоро даст знать о себе.
– Больше вы его не видели?
– Я ничего больше и не слышал о нем. Это было утром в субботу. Он сел в автобус на Монтаржи, где пересел на парижский поезд.
– На какой, по вашему мнению?
– Скорее всего на тот, что приходит в три с чем-то на Аустерлипкий вокзал.
Это означало, что Калас вернулся домой часа в четыре или чуть раньше, если сел у вокзала в такси.
– Когда я прочел, – продолжал нотариус, – что в канале Сен-Мартен, как раз у набережной Вальми, обнаружены останки расчлененного тела, я, признаюсь, вздрогнул: совпадение меня поразило. Я уже говорил, что чуть не позвонил вам, но потом сказал себе, что вы можете поднять меня на смех. И только сегодня, услышав после обеда имя Каласа по радио, я решил встретиться с вами.
– Можно? – спросила сидевшая рядом с ним девица, указывая на пустую рюмку.
– Ну, конечно, малютка… Что вы думаете об этом, комиссар?
Последнего слова оказалось достаточно, чтобы девица выпустила руку нотариуса.
– Я не удивлен, – пробормотал Мегрэ, начиная ощущать тяжесть в голове.
– Признайтесь, что вы и не подозревали о подобной истории! Только в деревне можно встретить такие чудеса, и я сам, честно говоря…
Мегрэ больше не слушал. Он думал об Алине Калас, образ которой наконец обрел в его уме законченные очертания. Он мог бы даже представить себе ее маленькой девочкой.
Теперь она не казалась ему загадочной. Ему только нелегко будет объяснить все такому человеку, как Комельо. Мегрэ знал, что завтра ему нужно быть готовым к недоверчивости следователя.
Комельо скажет ему:
– Как бы там ни было, но все-таки убила она вместе со своим любовником.
Омер Калас был мертв. О самоубийстве не может быть и речи. Значит, кто-то нанес ему роковой удар и затем расчленил труп.
Мегрэ казалось, что в ушах его раздается пронзительный голос Комельо:
– И это, по-вашему, не хладнокровное убийство? Вы ведь не станете утверждать, что речь идет о преступлении в состоянии аффекта? Мне случалось соглашаться с вами, но сейчас… Нет, комиссар!
Канонж протянул ему полную рюмку:
– Ваше здоровье!
– Ваше.
– О чем вы сейчас думаете?
– Об Алине Калас.
– Вы верите, что она удрала с Омером только для того, чтобы досадить отцу?
Даже нотариусу, притом в непринужденной обстановке, Мегрэ было трудно объяснить то, что он понял. Сначала надо было допустить, что странные выходки девчонки из замка Буассанкур уже тогда являлись выражением протеста.
Доктор Петрель изложил бы все, конечно, лучше, чем он, Мегрэ. Сначала ее покушения на поджог. Потом ее сексуальные отношения с Каласом. Наконец, бегство с ним, когда любая другая на ее месте просто сделала бы аборт.
Может быть, это тоже было формой вызова? Или отвращения?
Мегрэ уже случалось излагать кое-кому – в том числе и людям с большим знанием жизни – свою точку зрения, смысл которой заключался в том, что лица, скатывающиеся на дно, особенно те, кто намеренно, с каким-то ожесточением стремится упасть все ниже, кто с наслаждением покрывает себя грязью, почти всегда бывают идеалистами.
Слова Мегрэ никого не убеждали. Комельо ответил бы:
– Скажите лучше, что она всю жизнь была порочна.
