Жорж Сименон - Тётя Жанна
Жанна услышала, как она внизу крикнула матери, даже еще не дойдя до малой гостиной:
– Мама! Тетя Жанна просит, чтобы...
Окончания фразы слышно не было, потому что дверь закрылась.
В комнате осталась лишь толстуха Жанна, лежащая в своей постели, вся опухшая, с заплывшим, словно после удара, левым глазом, как у какой-нибудь пьянчужки, на которую родители не разрешают детям оборачиваться на улице.
В горле у нее пересохло. Ее рука, как и в поезде, машинально легла на мягкую и горячую грудь, почти над сердцем; в голову ей пришла мысль о маленьком встроенном шкафчике, где Луиза прятала бутылки, и Жанна спросила себя, не согласится ли Дезире...
Потом она укрылась простыней, забыв и о нотариусе, и обо всем прочем, от утомления закрыла глаза, и ее губы скорее обозначили, чем произнесли:
– Чистая!
VIII
Медленно, твердой поступью он поднимался на тричетыре ступеньки и затем останавливался, но лицо его при этом не было тревожным или искаженным, как у человека, страдающего болями в сердце, он не выглядел и запыхавшимся; у него был вид человека, который при любых обстоятельствах тщательно рассчитывает каждое свое усилие; на некоторое время он неподвижно замирал, глядя на лестничные ступеньки или стену перед собой.
Идущая за ним Луиза – такая маленькая в сравнении с его возвышающейся фигурой – удивлялась каждой такой остановке и не знала, как себя держать, но ради приличия попыталась было с ним заговорить.
– Лестница очень крутая, – с извиняющимся видом пробормотала она во время третьей остановки.
Он не обернулся, не ответил, а его спина, казалось выражала презрение к подобным пошлым и ненужным замечаниям.
В горой раз заговорить ее заставило уже собственное смущение:
– Если бы я знала, что моя невестка заболеет, я устроила бы ее на втором этаже. Она сама выбрала эту комнату.
Он опять не пошевелился. С такой скоростью они никогда не перестанут карабкаться по ступенькам. Сколько же лет может быть нотариусу Бижуа? Поначалу Жанна думала, что это сын того Бижуа, которого она когдато знала; в бытность ее ребенком он уже казался ей стариком, но это был не сын, а отец. Его возраст приближался, вероятно, к девяноста годам, если уже не достиг их. Но держался он еще очень прямо, лицо его было розовым, как у ребенка, что выглядело почти неестественным при стриженных бобриком седых волосах.
– Можно ли войти нотариусу, Жанна?
– Да, конечно.
Он вошел с таким же видом, с таким же отсутствующим взглядом, с каким посещал дома, подлежащие продаже, и через несколько мгновений остановил свой взор с чисто профессиональным любопытством на Жанне. Создавалось впечатление – настолько это было очевидно, – что он нарочно старался показаться невежливым, нарочно использовал лишь самый минимум принятых приличий. Вместо того чтобы поздороваться, произнести несколько самых общих и обычных фраз, справиться о здоровье, он произнес лишь одно слово, в котором, казалось, можно было ощутить свойственную некоторым старикам радость при виде сраженного болезнью более молодого человека:
– Водянка?
Она вспомнила времена, когда была совсем маленькой девочкой; и она ответила ему почти как ребенок:
– Ничего серьезного. Немного передышки, и я встану на ноги.
– Так всегда говорят.
– Со мной это уже случалось.
Она видела, что Луиза чем-то озабочена, но это была не та смутная или истерическая озабоченность последних дней; Луиза выглядела как человек, внезапно столкнувшийся с конкретными проблемами.
– Месье Бижуа не хотел подниматься сюда. Но я настояла, чтобы он повторил тебе то, что сейчас сказал мне.
– Садитесь, месье Бижуа.
Он не захотел воспользоваться низким стулом, стоявшим в ногах кровати, на который ему указала Жанна. Нотариус взял другой стул, из угла комнаты, и, прежде чем усесться, внимательно осмотрел его, словно желая оценить или убедиться в его надежности.
– Вы читали мое объявление, верно? – бросился он сразу же в атаку.
И, не ожидая ответа, продолжал:
– Насколько мне известно, по каким-то своим причинам вы предпочли, чтобы вас считали умершей. Вы пренебрегли наследством, думая, что никогда не вернетесь сюда, но сами видите, что в конце концов все-таки вернулись.
– Но вовсе не за наследством, – поспешила возразить она. – Если я попросила вас об одолжении подняться сюда...
Она очень хотела объяснить ему, объяснить Луизе, что она совершенно определенно была намерена окончательно отказаться от наследства, если, с точки зрения закона, это все еще было необходимо, но нотариус прервал ее на полуслове:
– В связи с тем, как развернулись события, не имеет значения, что вы собирались или не собирались делать.
Никто, вероятно, лучше него не знал местные семейства и их секреты. Это касалось не только семьи Мартино, в которой нотариус был знаком и с родителями Жанны, и с родителями ее родителей; он наизусть знал истории самых неприметных домов города.
За какую такую обиду он мстил, говоря ледяным голосом, в котором слышалось что-то вроде смакования катастрофы, во всяком случае любование ею?
Быть может, потому, что Жанна лежала в постели, а из-за опухшего лица и заплывшего глаза вид у нее был довольно жалкий, Луиза попыталась смягчить удар:
– Нотариус Бижуа только что сообщил мне плохие новости.
– Я знаю. У меня был долгий разговор с месье Сальнавом.
Нотариус презрительно пожал плечами:
– Малыш Сальнав совершенно ничего не знает.
Жанна смущенно спросила:
– Вы хотите рассказать о действиях, которые предпринимают Физоли?
– Физоли не имеют никакого значения. Месье Физоль позвонил мне сегодня утром в контору, чтобы потребовать от меня официально объявить об открытии наследства, и я ответил, что это уже сделано.
– Все намного серьезнее, чем ты предполагаешь, Жанна.
Луиза держалась спокойнее, значительнее, чем в прочие дни. Чувствовалось, что она сражена, но не хочет плыть по воле волн.
– Мы будем вынуждены продать...
– Продать дом?
– Да, мадам, – прервал старик. – Дом со всем содержимым, винные склады и само торговое предприятие. И все равно дыра, которую нужно заткнуть, останется слишком большой, так что Робер Мартино, будь он жив, оказался бы лицом к лицу с серьезными трудностями. Я не собираюсь ни оправдывать его, ни осуждать; уже давно я ничего больше не жду от людей. Зная его так, как я его знал, я предвидел, когда он ушел от меня в субботу, какое решение он примет.
– Вы думаете, это было самое легкое?
Нотариус надменно промолчал. Во взгляде, которым он окидывал лежащую перед ним толстую женщину, надменности было не меньше. Какое-то время он покашливал, вытаскивая из кармана носовой платок, а затем произнес таким тоном, будто смысл слов был понятен только ему одному:
