Энн Перри - Смертная чаша весов
— Да! — с большим чувством ответила Эстер. — Да, это именно так. А что было с графиней фон Рюстов после того, как Фридрих и Гизела уехали? Она по нему скучала?
Дагмару, по-видимому, этот вопрос удивил.
— Не знаю, — сказала она. — Но поступки она совершала очень странные. Например, отправилась в Каир, а оттуда на лодке по Нилу до Карнака. Однако мне неизвестно, связано ли это каким-нибудь образом с Фридрихом или она все равно бы куда-нибудь поехала. Мне Зора нравилась, но не могу сказать, что я когда-либо ее понимала. У нее в голове самые причудливые идеи.
— Например?
— Ну, например, о том, чего могут достигнуть женщины.
Олленхайм покачала головой и слегка рассмеялась.
— Она даже предлагала всем женщинам образовать союз и отказаться иметь сношения с мужьями, пока те не предоставят нам какую-то политическую власть. Я хочу сказать, что она в этом отношении просто сумасшедшая! Но, разумеется, Зора тогда была еще очень молода.
Что-то всколыхнулось в памяти Эстер.
— По-моему, есть такая древнегреческая драма на подобный сюжет… — Она наморщила лоб.
— Древнегреческая? — удивилась Дагмара.
— Да. Женщины решили таким образом остановить войну между двумя городами… или что-то в этом роде.
— Да? Не знаю такой пьесы. Но, как бы то ни было, идея абсурдная.
Лэттерли не стала спорить, но подумала, что образ мыслей графини фон Рюстов не так уж чужд ее собственным размышлениям на этот счет, как она предполагала прежде. Хотя Эстер могла представить реакцию Рэтбоуна, если б она высказала подобную идею… Подумав об этом, девушка рассмеялась.
Баронесса ошибочно истолковала ее смех и тоже заулыбалась, забыв о старых трагедиях и о нынешних угрожающих обстоятельствах на то время, пока они с сиделкой шли по зимнему саду, вдыхая запахи цветов и влажной зелени. А потом мисс Лэттерли направилась посмотреть, как там Роберт.
Как всегда, поднявшись по лестнице, она молча прошла по площадке и остановилась перед дверью своего пациента, приоткрытой примерно на фут, так как поняла, что у него в гостях женщина. Эстер заглянула в спальню, не желая прерывать их разговора.
Комната была залита солнечным светом. Облокотившись спиной на подушки, Роберт лежал, улыбаясь и не отрывая внимательного взгляда от Виктории. Она читала ему отрывок из книги Томаса Мэлори «Смерть короля Артура» — историю любви Тристана и Изольды. Голос у нее был нежным и взволнованным, пронизанным ощущением трагичности повествования, но в нем было и что-то еще, какая-то музыка вечности, которая уносила слушателя из тихой комнаты больного в элегантном лондонском доме в иные сферы, где царило волшебство обреченной любви и вселенской страстной жажды обладания. Эстер крадучись отошла назад и скрылась в умывальной комнате, где стояла ее узкая кровать и откуда она всегда могла слышать голос Роберта, когда он ее звал, где занялась приведением в порядок вещей и раскладыванием белья, принесенного прачкой.
Через пятнадцать минут Эстер постучала в дверь, отделяющую ее комнату от спальни молодого Олленхайма, и тихонько приотворила ее, чтобы узнать, не хочет ли он поесть или выпить чашку чая.
— В следующий раз я почитаю о Гибельном Сиденье, о появлении сэра Галахада в Камелоте и о том, как он занял свое место за круглым столом, — отрывисто сказала Виктория. — Эта глава, «Час славы логров», так и дышит храбростью и чувством чести.
Роберт вздохнул. Эстер бросилось в глаза, что он бледен и уголки рта у него печально опустились. Он, наверное, понял наконец, что его спине уже слишком долго не становится лучше? Молодой человек ничего не говорил об этом сиделке, но, вероятно, думал об этом, когда лежал один в своей тихой, опрятной комнате, где каждая мелочь красноречиво свидетельствовала о родительской любви к нему. Они всегда были где-то рядом, то и дело заглядывали к нему, до боли желая хоть чем-то помочь и зная, что ничем существенным не в состоянии облегчить его положение. Их усилия касались только внешнего покрова вещей, а под ним был пожирающий все надежды страх и ужасающий мрак, и родительская любовь не могла их развеять. Они все знали, постоянно думали об этом, но не смели ничего сказать вслух.
И тени под глазами больного говорили о том, что он тоже постоянно думает о безнадежности своего положения.
— Хорошо, — вежливо ответил он Виктории, — вы очень добры.
Девушка пристально глядела на него.
— Но вам эта мысль не очень нравится?
— Нет, — быстро ответил Олленхайм, — это замечательная история и довольно хорошо мне известная. Однако я еще раз с удовольствием ее послушаю в вашем исполнении. Вы так хорошо читаете… — Голос его вдруг замер на последнем слове, несмотря на все усилия быть галантным и благодарным.
— Но вы не хотите слушать о героях, которые могут сражаться, умело действовать мечами и скакать на лошадях, в то время как вы сами прикованы к постели и не можете двинуться с места, — сказала мисс Стэнхоуп.
Эстер почувствовала озноб, пробежавший у нее по коже, словно она наглоталась льда.
Лицо Роберта побелело как мел. Он так долго молчал, что медсестра уже опасалась, как бы он не сказал чего-либо необратимого.
Если Виктория и испугалась, она превосходно это скрывала. Девушка оцепенела, выпрямив плечи и высоко подняв голову.
— Были времена, когда я тоже этого не хотела, — сказала она совершенно спокойно, но голос у нее зазвенел. Воспоминание причинило ей боль.
— Но вы ведь можете ходить! — вырвалось у Роберта так, словно произнести эти слова было физически мучительно.
— Долгое время не могла, — ответила его гостья почти беспечно, — и теперь, когда я хожу, мне все еще больно.
Голос у нее задрожал, щеки вспыхнули от стыда и унижения, и под слишком тонкой кожей резче обозначились скулы.
— Я хожу плохо. Я неуклюжая, — вздохнула она. — Натыкаюсь при ходьбе на вещи. А у вас ничего не болит.
— Я… — Молодой человек хотел было возразить, но понял, что для этого нет оснований. Физическая боль у него действительно почти прошла. На смену ей теперь пришли отчаянные, непреходящие нравственные муки от сознания, что он осужден на вечное заключение, потому что его ноги неподвижны.
Виктория промолчала.
— Мне жаль, что вам больно, — сказал наконец Роберт. — Но я бы предпочел боль, лишь бы иметь возможность двигаться, даже неуклюже, чем лежать всю оставшуюся жизнь, словно капуста на грядке.
— А я бы предпочла возможность красиво возлежать в шезлонге, — ответила его собеседница зазвеневшим от слез голосом. — Я бы предпочла, чтобы почтенная семья, благородные люди окружали меня любовью, и я знала, что они всегда будут обо мне заботиться и мне не грозят холод, голод и одиночество. И я бы наслаждалась сознанием, что боль не вернется. Но никто из нас не может выбирать. И возможно, вы все-таки снова научитесь ходить. Вы же не знаете…
