Артур Дойль - Грек-толмач
Он говорил спокойно, но в оскорбительном тоне его голоса слышалась угроза. Я продолжал сидеть молча, недоумевая, зачем он похитил меня. Что бы ни случилось, было вполне ясно, что сопротивление невозможно и надо только ждать того, что будет.
Мы ехали около двух часов; и я никак не мог догадаться, где мы едем. Иногда по стуку камней можно было думать, что мы едем по шоссе, иногда по тихой, спокойной езде можно было заключить, что карета катится по асфальту. Но за исключением этой разницы в звуках не было ничего, что могло бы помочь мне догадаться, где мы. Бумага на окнах была непроницаема, а переднее окно затянуто синей занавеской. Мы выехали из Пелль-Мелля четверть восьмого, а на моих часах было без десяти минут девять, когда наш экипаж, наконец, остановился. Мой спутник опустил окно, и я мельком увидел низкий свод подъезда, где горела лампа. Когда я поспешно вышел из кареты, дверь подъезда распахнулась, и я очутился в доме. У меня осталось смутное впечатление, что перед подъездом была лужайка и деревья по обе стороны. Не могу сказать, была ли то частная усадьба или казенная.
В доме горела лампа под цветным колпаком. Огонь ее был спущен так низко, что я едва мог разглядеть довольно большую переднюю, увешанную картинами. В полумраке я заметил, что дверь нам отворил маленький, невзрачный, сутуловатый человек средних лет. Когда он повернул к нам свет, я увидел, что он был в очках.
— Это мистер Мелас, Гарольд, — сказал он.
— Да.
— Отлично! Отлично! Надеюсь, м-р Мелас, вы не рассердились, что мы не могли обойтись без вас. Если вы хорошо отнесетесь к нам, то не пожалеете, если вздумаете сыграть с нами какую-нибудь штуку, то… да хранит вас Бог.
Он говорил отрывисто, нервно, хихикая между словами, но почему-то он внушил мне больше страха, чем мой спутник.
— Да что вам от меня нужно? — спросил я.
— Только, чтобы вы задали несколько вопросов одному греку, который в гостях у нас, и затем передали бы нам его ответы. Но спрашивайте только то, что вам скажут, или… — тут он опять нервно захихикал, — лучше бы вам было не родиться.
С этими словами он отворил дверь и ввел меня в комнату, по-видимому, роскошно убранную, но тоже плохо освещенную единственной, полуспущенной лампой. Комната была большая и, судя по тому, что мои ноги утопали в коврах, очевидно, богато меблированная. Мимоходом я видел бархатные стулья, высокий белый мраморный камин и, как мне показалось, с одной стороны его набор японского оружия. Под самой лампой стоял стул; пожилой человек указал мне на него. Молодой вышел из комнаты и быстро вернулся через другую дверь, ведя за собой джентльмена, одетого во что-то вроде халата. Джентльмен медленно подходил ко мне. Когда он вошел в круг слабого света от лампы, я содрогнулся от ужаса при виде его. Он был смертельно бледен и страшно истощен. Его выпуклые глаза сверкали, как у человека, дух которого сильнее плоти. Но что поразило меня больше всех признаков физической слабости, — это то, что все его лицо было покрыто полосами липкого пластыря, скрещивавшимися между собой; такая же большая дорожка пластыря была перекинута через рот.
— У тебя аспидная доска, Гарольд? — крикнул пожилой, когда вошедшее странное существо скорее упало, чем село на стул. — Руки у него свободны. Ну, дай ему грифель. Предлагайте ему вопросы, м-р Мелас, а он напишет ответы. Прежде всего спросите его, готов ли он подписать бумаги.
Глаза незнакомца вспыхнули.
— Никогда, — написал он по-гречески на доске.
— Ни на каких условиях? — спросил я по приказанию нашего тирана.
— Только в том случае, если я увижу, что ее венчает мой знакомый греческий священник.
Пожилой захихикал язвительно.
— Вы ведь знаете, что вас ожидает в таком случае?
— Лично мне все равно.
Наша странная беседа была частью в устном, частью в письменном виде. Несколько раз я должен был предложить ему подписать бумагу и несколько раз передавал его негодующий ответ. Но скоро мне пришла в голову удачная мысль. Я стал прибавлять свои слова к каждому вопросу, сначала невинного свойства, чтобы убедиться, не понимает ли по-гречески один из наших компаньонов. Когда же я увидел, что они даже и не подозревают, я начал более опасную игру. Вот, приблизительно наш разговор.
— Ваше упрямство только повредит вам. Кто вы?
— Мне все равно. Я иностранец.
— Вы сами навлекаете беду на себя. Сколько времени вы здесь?
— Пусть будет так. Три недели.
— Состояние никогда не перейдет к вам. Чем вы больны?
— Оно не перейдет к негодяям. Они морят меня голодом.
— Вы будете свободны, если подпишете. Кому принадлежит этот дом?
— Я никогда не подпишу. Не знаю.
— Этим вы не окажете ей услуги. Как ваше имя?
— Пусть она сама мне скажет это. Кратидес.
— Вы увидите ее, если подпишете. Откуда вы?
— Так, значит, я никогда не увижу ее. Из Афин.
Еще бы пять минут, мистер Холмс, и я подкопался бы под всю эту историю и под самым носом у них. Следующий вопрос уяснил бы мне все, но в это мгновенье открылась дверь и в комнату вошла женщина. Я разглядел только, что она была высокого роста, грациозна, с черными волосами и в каком-то свободном белом платье.
— Гарольд! — сказала она по-английски с иностранным акцентом. — Я не могу оставаться дольше; так скучно оставаться одной, о… о, боже мой, это Павел!
Последние слова она произнесла по-гречески. А незнакомец в один миг с судорожным усилием сорвал со рта пластырь и с криком «София, София!» бросился в объятия женщины. Объятия их длились, однако, лишь мгновенье. Молодой человек поспешно кинулся к незнакомке и вытолкал ее из комнаты, а пожилой ловко справился со своей истощенной жертвой и вытащил в противоположную дверь. Я остался один в комнате, вскочил на ноги с смутной надеждой узнать, что это за дом, в котором я находился. Хорошо еще, что я не успел ничего предпринять. Подняв голову, я увидел, что старший из мужчин стоит в дверях и пристально смотрит на меня.
— Довольно, м-р Мелас, — сказал он. — Вы видите, мы заставили вас принять участие в нашем домашнем деле. Мы бы не стали беспокоить вас, если бы наш друг, говорящий по-гречески и начавший переговоры, не должен был вернуться на восток. Нам необходимо было заменить его кем-нибудь, и мы очень рады, что вы хорошо знаете греческий язык.
Я поклонился.
— Вот пять соверенов, — продолжал он, подходя ко мне. — Надеюсь, вы останетесь довольны вознаграждением. Но помните, — прибавил он, слегка дотронувшись до моей груди и хихикнув, — что если вы проговоритесь хоть единой человеческой душе, то да сжалится господь над вашей душой!
