Жорж Сименон - Исчезновение Одиль
Какое это теперь имеет значение!
Видишь ли, мое великое открытие заключается в том, что я ни разу ничего ни для кого не сделала. Я винила в этом другую сторону. Потом мало-помалу я начала задавать себе вопросы.
Даже когда мне случалось проявлять щедрость, это было так, как будто я смотрелась в зеркало, чтобы видеть, как я делаю красивый жест.
Почему же мне не удается закончить письмо? Мне кажется, что не хватает чего-то главного, я не сказала тебе того, что действительно имеет значение.
Когда я начала, мне казалось, что это будет просто, что от меня требуется лишь одно: дать волю своему перу, не утруждая себя при этом особыми раздумьями.
Поймешь ли ты? Мне бы хотелось, чтобы понял. Хотя я этого и не узнаю. Уничтожь письмо. Не показывай его ни папе, ни маме. В конце концов, оба они сделали то, что могли.
В последующие часы, Боб, я буду много думать о тебе, о твоем спокойствии, о твоей доброй и светлой улыбке. Ты – уравновешенный парень, который знает, чего он хочет, и добьется этого.
Ты женишься. У тебя будут дети. Вот только хочу надеяться, что ты не останешься в «Двух липах». Мне думается, что сменявшие там друг друга жизни оставили после себя давящую атмосферу.
Ну да ладно! Я снова отвлекаюсь. Пора кончать. Крепко-крепко целую тебя в обе твои чуть колючие щеки, старина Боб. Очень скоро ты снова будешь улыбаться, и даже больше того, ты будешь закатываться своим звонким смехом.
Твоя глупая сестра
Одиль".
Он долгое время сидел с листками в руках, не двигаясь. Услышав шаги на лестнице, он сунул их в карман.
– Боб, обед подан.
Она не говорила «мсье», так же как, обращаясь к его сестре, не говорила «мадемуазель». По сути дела, это она их вырастила, и у них тоже с совсем раннего возраста вошло в привычку обращаться к Матильде на «ты».
– Отец спустился?
– Сейчас же половина первого.
– А мать?
– За столом.
Он подошел к ним и, склонившись своим длинным и тощим телом, поцеловал их обоих в лоб. У него было одно из тех как бы развинченных туловищ, которые производят впечатление акробатической гибкости.
– А что, твоя сестра не спускается?
– Ее нет в комнате.
– Она сказала, куда пошла?
Его мать, с очень темными волосами, была в домашнем халате из голубого шелка. Она докуривала сигарету, прежде чем приняться за закуски. Она курила с раннего утра до позднего вечера, и к концу дня у нее из-за этого дрожали пальцы.
У отца волосы были седыми, почти белыми, что подчеркивало молодость его лица.
– Она мне ничего не сказала, но оставила записку.
У Марты Пуэнте были почти черные глаза, острый взгляд.
– Ты не хочешь показать ее нам?
– Кажется, я ее разорвал. Там просто сообщалось, что она уезжает в Париж и предпочитает не оставлять своего адреса.
– Ты слышал, Альбер?
– Когда она уехала?
– Насколько я понимаю, вчера вечером, экспрессом в восемнадцать тридцать.
– Думаешь, она была одна?
– По-моему, да.
– Не скрывается ли за этой историей какой-нибудь мужчина?
– Мне так не кажется.
Отец, не говоря ни слова, сидел, уставившись в свою тарелку.
– Такое все же невозможно себе вообразить! – воскликнула Марта Пуэнте пронзительным голосом. – Чтобы девушка, которой только-только исполнилось восемнадцать, взяла и вот так просто уехала, ничего не сказав своей семье! А деньги у нее есть?
– Думаю, она откладывала то, что получила на Рождество и на день рождения.
– Она не называет дату своего возвращения?
– Нет.
– У меня – это в голове не укладывается. Если бы я рассказала своим приятельницам, они бы подумали, что мы за семья такая.
Она повернулась к мужу.
– Ну а ты, конечно же, ничего не говоришь. Ты ешь!
– А что я могу сказать?
– Все равно что, но не оставайся таким безучастным. Все ж таки речь идет о нашей дочери.
– Знаю.
– Я вот думаю: а не следует ли нам сообщить в полицию?
– От этого было бы мало проку. Если она захотела исчезнуть...
– Что ты называешь «исчезнуть»?
– Ну, строить свою жизнь без нас.
– А почему, хотела бы я знать?
– Вероятно, потому, что ей надоело.
– Что надоело?
– Ну, не знаю. Она молодая. Идет прямо...
Конец обеда за овальным столом, где напротив Боба так и остался неубранным прибор его сестры, протекал в молчании. Не успев еще проглотить последний кусок, Марта Пуэнте уже закурила сигарету, а ее муж встал, вздыхая, как будто это было тяжелым физическим упражнением.
В действительности помимо своей утренней прогулки в парке Мон-Репо он не занимался никакими физическими упражнениями, а вино «Доль» не представляло собой лечебного курса для похудания. Он направился к себе наверх. В этом доме вместе только ели, а затем каждый уединялся в своей келье.
– Ты уходишь? – спросил Боб у матери.
– Нет. Мы собираемся на бридж здесь, в четыре часа.
Именно этому посвящала она большую часть своих дней. У нее были приятельницы, которые приходили в «Две липы», или, когда наступал ее черед, она ходила к ним. Сначала подавали чай с сухим печеньем, затем, около половины шестого, дамы принимались за виски.
– Ты не знаешь, она взяла с собой что-нибудь? – спросил Альбер Пуэнте, взявшись за ручку двери.
– Я не увидел синего чемодана, который ей подарили на последнее Рождество. Еще нет ее несессера с туалетными принадлежностями.
– А одежда?
– Кажется, все на месте, нет только ее пальто из верблюжьей шерсти. Она никогда не хотела его носить. Считала, что оно чересчур нарядное.
– Я не стану ничего говорить о ее отъезде своим приятельницам, – сказала Марта. – Ни к чему, если все начнут судачить об этом уже сейчас. Ведь не сегоднязавтра она, конечно же, вернется.
– Не думаю, – возразил Боб.
– Что заставляет тебя так говорить?
– Это мое личное ощущение.
Письмо сестры было написано в привычном для нее стиле. Одиль была не чужда страсти все драматизировать. Уже не впервые она заговаривала о самоубийстве, но на этот раз тон был другим. Альбер Пуэнте начал подниматься по лестнице. Его жена не замедлила последовать его примеру, а Боб встал у окна и принялся смотреть на старую липу, которую называл «своим» деревом, когда был ребенком, потому что забирался на самые высокие ее ветви.
Он услышал, как Матильда начала убирать со стола.
– Почему ты не сказал им правду?
– Какую правду?
– Что она уехала вчера вечером, а письмо отправила тебе по почте. Насколько я ее знаю, она не обошлась запиской. Ты ведь получил длинное письмо, так?
– Да.
– И ты не докажешь его им?
– Нет.
– Почему?
– Потому что там говорится о них, и то, что говорится, не доставило бы им удовольствия.
