Гилберт Честертон - Исчезновение принца. Комната № 13
Вбежавшие полицейские кинулись к нему. Сэр Уолтер стоял молча. А потом, непонятно и устало взмахнув рукой, заговорил Хорн Фишер:
– Вы и в самом деле – воплощение трагедии ирландского народа. Вы были совершенно правы, но потом сами же поставили себя на сторону зла.
Какое-то время лицо принца оставалось совершенно непроницаемым, как у мраморной статуи, а потом глаза его заблестели, в них появилось выражение, напоминающее отчаяние. Вдруг он рассмеялся и швырнул на пол дымящийся револьвер.
– Да, я встал на сторону зла, – сказал он. – Я совершил злодеяние, за которое, наверное, будут прокляты и я, и мои дети.
Хорна Фишера, похоже, не удовлетворило это неожиданное покаяние. Не сводя с него глаз, он лишь негромко произнес:
– О каком злодеянии вы говорите?
– Я помог английскому правосудию, – ответил принц Майкл. – Я отомстил за смерть офицеров вашего короля. Я выполнил работу вашего палача. За это я достоин виселицы.
Он повернулся к полицейским и махнул им рукой, но не с таким видом, будто сдается, а так, будто отдал приказ арестовать себя.
Вот такую историю много лет спустя поведал Хорн Фишер журналисту Гарольду Марчу в маленьком, но уютном ресторане недалеко от Пиккадилли. Он пригласил Марча на обед вскоре после той истории, которую называл «Лицо на мишени», и, естественно, за разговором вспомнили и тот таинственный случай, а после начали обсуждать более ранние воспоминания Фишера о своей жизни и о том, как он пришел к тому, чтобы заниматься делами наподобие загадки принца Майкла. С тех пор Хорн Фишер стал на пятнадцать лет старше, его редкие волосы превратились в залысину, а длинные тонкие руки теперь бездеятельно опускались не от манерности, а больше от усталости и душевной апатии. И историю о том, какое приключение пережил он в Ирландии во времена своей юности, рассказал он лишь потому, что это был первый случай, когда ему довелось столкнуться с настоящим преступлением и узнать, как тесно и страшно преступление может переплетаться с законом.
– Хукер Уилсон был первым преступником, с которым я разговаривал, и он был полицейским, – пояснил Фишер, вертя в руках бокал. – И вся моя последующая жизнь была такой. Это был человек исключительного таланта, может, даже гений, и он заслуживал изучения и как сыщик, и как преступник. И, кстати, его белое лицо и огненно-рыжие волосы как нельзя подходили ему, потому что он был из тех людей, которые холодны, но сгорают от желания славы и известности. Он мог сдержать свой гнев, но не честолюбие. Он проглотил насмешки своих начальников во время первой ссоры, хоть и кипел от негодования, но когда вдруг увидел два силуэта, темнеющие в окнах на фоне зари, он не смог упустить шанс не только отомстить за обиду, но и убрать сразу два препятствия на его пути продвижения по службе. Он был прекрасным стрелком и рассчитывал заставить замолчать обоих, правда, в любом случае улик против него было много. К тому же Нолан едва не выдал его, успев прошептать «Уилсон» и показать в его сторону. Мы тогда подумали, он призывал нас поспешить на помощь товарищу, но на самом деле он называл убийцу. После этого ему не составило труда свалить лестницу, стоящую над ним (человеку на лестнице не так-то просто рассмотреть, что творится внизу или сзади), и самому броситься на землю, изображая еще одну жертву катастрофы.
Однако к его убийственному честолюбию была примешана и настоящая вера не только в свою гениальность, но и в свои теории. Он и в самом деле верил в то, что называл «свежий глаз», и ему действительно нужен был простор для работы «новыми методами». В его взглядах что-то было, но его постигла обычная для таких случаев неудача, потому что даже свежий глаз не видит невидимое. Его теория верна в отношении огородного пугала и лестницы, но не жизни и души. И он грубо просчитался в том, как поступают такие люди, как Майкл, когда слышат женский крик. Самолюбие Майкла, его понятие о чести заставили его сразу же выбежать наружу, ведь этот человек ради любви женщины, не задумываясь, мог бы отдаться в руки английских властей. Называйте это позерством или чем угодно, но он это сделал. Что произошло, когда он увидел девушку, – это уже другая история, мы о том можем никогда не узнать, но, судя по тем рассказам, которые доходили до меня позже, они примирились. Здесь Уилсон ошибся, и все же в его теории о том, что новичок замечает больше и что человек, привычный к обстановке, может слишком хорошо быть с ней знаком, чтобы не заметить даже самое очевидное, была доля истины. Что-то он понимал правильно. Он понимал правильно меня.
– Вас? – удивился Гарольд Марч.
– Я знаю слишком много, чтобы знать хоть что-то, или, по крайней мере, что-то делать, – сказал Хорн Фишер. – И я говорю не только об Ирландии. Я говорю об Англии. О всей системе нашего управления. О той, возможно, единственной системе, которой нами можно управлять. Вы спрашивали, что было дальше с выжившими в той трагедии. Уилсон не умер. Нам удалось заставить его подать в отставку. Но теперь этот мерзкий убийца получает пенсию бóльшую, чем любой герой, когда-либо сражавшийся за Англию. Я сумел спасти Майкла от худшего, но этот совершенно невинный человек был отправлен на каторжные работы за преступление, которого не совершал, и очень нескоро мы смогли найти способ втихомолку вызволить его, для чего даже пришлось кое-где пойти на определенные хитрости. А сэр Уолтер Кэри сейчас премьер-министр своей страны, чего, может, никогда бы не случилось, если бы о том ужасном скандале в его ведомстве стало известно. Это происшествие могло погубить нас всех в Ирландии, а уж для него это точно был бы конец. Но он – старый друг моего отца и всегда относился ко мне почти как к родному сыну. Я слишком тесно связан со всем этим делом, понимаете? Я родился не тем человеком, который мог бы все исправить. Вам, похоже, неприятно это слышать. Вы даже поражены, но меня это нисколько не обижает. Давайте, если хотите, поговорим о чем-нибудь другом. Как вам это бургундское? Я его сам нашел, как и этот ресторан.
И он принялся рассуждать о винах мира, да так учено и цветисто, что иные моралисты сочли бы, что и об этом он знает слишком много.
Месть статуи
Последнее (и довольно бурное) объяснение между Хорном Фишером и Гарольдом Марчем произошло в гостинице на берегу моря, на солнечной веранде, нависшей над мозаикой цветочных клумб и лентой синего моря.
Гарольд Марч подошел к маленькому столику и плюхнулся на стул, в его несколько затуманенных и даже полусонных голубых глазах все еще теплилось подавленное возбуждение. В газете, которую он бросил на стол, можно было найти причину если не всех, то, по крайней мере, многих из охвативших его чувств. Обстановка во всех ведомствах накалилась до предела. Правительство, которое продержалось у власти так долго, что люди уже успели привыкнуть к нему как к наследственной деспотии, стало все чаще слышать в свой адрес обвинения в грубых просчетах и даже финансовых махинациях. Кое-кто заявлял, что эксперимент с превращением восточных областей Англии в сельскохозяйственный регион (как в свое время и предрекал Хорн Фишер) закончился лишь опасными разногласиями с более индустриально развитыми соседями. Особенно громкие протесты вызвали преследования ни в чем не повинных иностранцев, в основном азиатов, которые трудились на научных объектах, недавно появившихся на побережье. Новая сила, поднявшая голову в Сибири, заручившись поддержкой Японии и других могущественных союзников, уже собиралась взяться за решение этого вопроса в интересах своих находящихся за границей подданных, из-за чего в разговорах по всей стране стали все чаще появляться такие слова, как «посол» и «ультиматум». Однако нечто более важное, имеющее для Марча куда больший личный интерес, наполнило его встречу с другом смешанным чувством смущения и негодования.
