Семён Клебанов - Настроение на завтра
Старбеев неожиданно рассмеялся и с нескрываемым удовольствием вглядывался в смущенное лицо Морозова.
— Стало быть, двойку влепили? — Старбеев покивал головой.
— Так точно!
— Я щедрый. Ставлю пятерку. За мысль. А вот за полезное деяние подождем. Кстати, учения начнутся завтра… И без передыха будут длиться долго.
— Ясно! — ответил Морозов.
— Берем в экипаж! — решительно заявил Мягков.
Вадим озорно подмигнул Морозову.
Старбеев с легкой душой подписал заявление Морозова и напомнил, что завтра с утра придет на участок и вместе будут пускать третий станок.
Хмурое настроение наконец покинуло Старбеева, и он незлобиво посмотрел на аппарат селекторной связи. И как-то неожиданно припомнил разговор с Мартыновой, когда просил ее встретиться с Мягковым.
Его раздумья оборвал стук в дверь.
Лоскутов распахнул дверь и с порожка поздоровался, но к столу не подошел. Старбеев поднялся, включил верхний свет и сразу уловил настороженную сдержанность директора, как всегда чисто выбритого. Лоскутов одевался просто, но с той мерой элегантности, которая придавала его облику черты аккуратности и мужского достоинства.
Долгая пауза, возникшая в конторке, была нужна Лоскутову, чтобы растворить в молчании свое недовольство и придать приходу особую значимость. В какой-то мере ему это удалось.
Старбеев не торопился начать разговор.
— Я все ждал, когда придешь потолковать. Но у тебя, Павел Петрович, для директора времени не хватает. Хорошо ли это? Как считаешь? — жестко спросил Лоскутов.
Старбеев понял, что Лоскутов пришел выяснить отношения, а не решать конкретный вопрос. Значит, приход его не случаен. Предвестником нынешней встречи, конечно, была оперативка, когда предупредительно вспыхнул красный огонек селекторной связи и вызывающе погас.
— Особых вопросов у меня нет. Зря беспокоить не люблю. У тебя и без меня забот хватает, — сказал Старбеев.
— Раньше все по-другому было. Беседовал. Беспокоил.
— Было, говоришь… А почему сплыло? Сам-то можешь ответить? Потревожь память.
— Для меня ответ простой. Чуть директор проявит власть, так Старбееву не по душе. Или твой цех на особом режиме? И ты неприкасаем?
— Теперь яснее… Стало быть, Старбеев неуправляем. Сам себе туз. Это не ответ, а отговорка. Я к твоей памяти обратился. Сам вспомнил, как раньше было. Почему не сохранил хорошее? Кто помешал? То хорошее на твоих дрожжах взошло… Сам все поломал. Вот в чем печаль. Было раньше с тобой интересно. Чуешь? Интересно! А теперь? Нет того Лоскутова. Возникла новая модель. Человек с функцией директора завода. Куда ж ты душу свою подевал? Не заметил, как перестал быть нужным, желанным. Вот в чем соль, Николай Иванович. А ты пришел права качать… Ишь ты, Старбеев неслухом стал. Будто на Старбеева нельзя найти управу. С твоим-то характером!
Лоскутов расхаживал по конторке. Временами приостанавливался, будто шаги ему мешали слушать или конторка показалась клеткой, откуда хотелось вырваться.
— Ты садись, разговор у нас долгим будет, — мягко сказал Старбеев.
— Говори, слушаю…
— Время само нас просвечивает, — продолжал Старбеев. — Могучий рентген. Укрыться от времени никто не может. Не властен! Бывает такое… Живет человек, работает, все будто ладком и покойно. И перестает он приглядываться к себе, не желает душевный комфорт нарушить. Опасная пора. Хуже холеры. И одна у него цель: себя утвердить, сохранить солидную бронзовелость, что покрыла его фигуру. Но жизнь строга. Все время экзаменует и, как водится, ставит суровые отметки. Сколько на моей памяти такого было! И тебе хватало примеров. К пятому десятку подбираешься… И тут все дело в позиции, которую занимает человек. По-моему, позиция тогда прочна, когда личная ответственность стоит впереди прав. Надо было устанавливать «зубры». Мне такое открылось, что лучшей академии не придумаешь. Мы оба руководители. В разных рангах. А формула одинакова для всех. Думаю, что есть три кита, на которых покоится авторитет руководителя. «Три эс»— так я прозвал китов. Сердце. Совесть. Самочувствие. Пришел ты на завод с горячим сердцем. Сердце крепило твою волю, и ты многого достиг. Но дальше произошло не лучшее. Ты стал рабом своей воли. Теперь о совести. Вроде бы она с сердцем в одной упряжке. Но у тебя сердце зажимает совесть, идет на сделку, мурыжит ее, родимую, семь раз на неделе. А во имя чего? Чтобы воля верх взяла! Власть! Самочувствие. Одно — твое, другое — самочувствие тех, кем ты руководишь. Значит, сердце и совесть непременно должны иметь свое подчинение главному — самочувствию людей. Иначе все пустое! Вот факты. Получили станки. Но уже на старте большой работы ты включаешь только волю. Тебе важно установить станки, доложить начальству. А совесть побоку, самочувствие людей — обойдется. Куда они денутся? Время предложило тебе честный, но трудный экзамен. А ты уклонился. Самовосторг помешал. Разве ты не знал всех проблем, что принесли на своем хоботе станки? Знал, может, не все, но знал. Но твоя воля отлилась в короткий приказ: установить! А через месяц, может, три начинать все с нуля. Разве можно так говорить — найдутся люди… Когда у каждого «зубра» должен стоять именно Петров, именно Сидоров. Ведь это их судьба, подчеркиваю, рабочая судьба должна была сложиться в их благо, в ясную перспективу нового поколения рабочего класса. Но тебе было удобнее, проще распорядиться безымянно, чохом, не отдав ни капельки души ни Петрову, ни Сидорову… Ты действовал как администратор. Ты стал суфлером, который подсказывал мне и другим лозунги об эре новой техники… Порой мне кажется, что ты просто забыл, что люди идут на завод строить свою жизнь. Допустимо ли, чтобы директорская воля затмила прекрасную цель… Прислушайся к времени. Настрой свое сердце, совесть, самочувствие на его волну… Я припомнил интересный факт. Когда решался вопрос о конструкции лунохода, возникла дискуссия… Какова же поверхность на Луне? Споры были большие, жаркие. Но не давали конкретного решения. И тогда Сергей Павлович Королев взял лист бумаги и решительно написал: «Луна — твердая». И поставил свою подпись. Я надеюсь, что ты понял меня. Только добавлю: у нас с тобой одинаковое положение. Нас могут снять. Мягковых и Латышевых никто снять не может.
Лоскутов резко расстегнул воротничок, опустил узел галстука и, шумно вздохнув, сел на крайний стул. Затем он вынул сигарету, но не закурил, а стал разминать ее, рассыпая на стол табак. Он поводил пальцем по светло-коричневой россыпи и уставился на Старбеева. Плотно сжал тонкие губы, и перекатывающиеся орешки желваков на скулах выдавали его волнение.
