Жорж Сименон - Мегрэ в суде присяжных
— Я хотел бы, чтобы проверили, не смылся ли Альфред Меран из «Эвкалиптов»?
— Вернуться туда? А вы не думаете, что я уже погорел?
— Пусть кто-либо из ваших последит за домом. Надо их телефон подключить для прослушивания. Если по междугородной закажут Париж, любой номер, сообщите мне немедленно.
Теперь привычная процедура разворачивалась в обратном направлении.
Марсель, Авиньон, Лион, Дижон были предупреждены. Гастону Мерзну позволили путешествовать, как взрослому, самостоятельно, но в некотором роде его передавали из рук в руки.
Он должен был приехать в Париж в половине двенадцатого дня.
Мегрэ лег спать и проснулся, когда жена принесла ему чашку кофе, с ощущением, что не выспался. Небо наконец очистилось, и напротив, над крышами домов, показалось солнце. По улице люди шли более бодрым шагом.
— Придешь завтракать?
— Вряд ли. Позвоню тебе до двенадцати.
Жинетта Меран не отлучалась с улицы Деламбр. Большую часть дня она проводила в постели, спускалась вниз только поесть да пополнить запас романов и модных журналов.
— Ничего нового, Мегрэ? — тревожился прокурор.
— Пока ничего определенного, но я не удивлюсь, если скоро новости появятся.
— Что делает Меран?
— Он в поезде.
— В каком?
— В тулонском. Он возвращается, ездил повидать брата.
— Что между ними произошло?
— Они долго беседовали, сначала, кажется, бурно, потом спокойнее. Брат недоволен, а Гастон Меран, наоборот, производит впечатление человека, который наконец знает, что ему делать.
Что мог Мегрэ еще сказать? У него не было никаких точных данных для прокуратуры. Два дня он блуждал, как в тумане, но, как и у Гастона Мерана, у него возникло ощущение, что что-то проясняется.
Мегрэ хотелось сразу поехать на вокзал и самому дождаться Мерана. Нельзя. Лучше ему оставаться в полиции, в центре операции. Не рисковал ли он, следуя за Мераном по улицам, все испортить?
Комиссар выбрал Лапуэнта, зная, что доставит ему удовольствие, потом вызвал другого инспектора, Неве, который еще не занимался этим делом. Десять лет Неве прослужил инспектором уличного порядка и специализировался на ловле карманников. Лапуэнт отправился на вокзал, не зная, что Неве, получив точные распоряжения от Мегрэ, последует за ним.
Глава седьмая
Годами Гастон Меран, бледный, рыжеволосый, голубоглазый, кроткий как ягненок, был робким и в то же время упорным человеком, который стремился среди трех миллионов жителей Парижа создать себе свое маленькое счастье сообразно своим возможностям. Он старательнейше изучил свое тонкое ремесло, требующее вкуса и усердия, и можно предположить, что в тот день, когда открыл собственную мастерскую, — пусть даже на задворках, — он почувствовал удовлетворение, словно преодолел самое трудное препятствие.
Робость, осторожность или боязнь обмана долгое время заставляли его избегать женщин.
На одном из допросов он признался Мегрэ, что до встречи с Жинеттой довольствовался немного краткими связями. Они казались ему постыдными, за исключением близости с женщиной значительно старше его, когда ему было около восемнадцати лет, и тоже продолжавшейся лишь несколько недель.
В тот день, когда багровый от смущения он решился просить Жинетту выйти за него замуж, ему перевалило за тридцать, и судьбе было угодно, чтобы его избранницей оказалась потаскушка. Он с нетерпением ждал будущего ребенка, а через несколько месяцев жена призналась ему, что детей у нее быть не может.
Меран не возмутился. Он примирился, как примирился и с тем, что Жинетта далека от той спутницы жизни, о которой он мечтал.
Несмотря ни на что, они были супругами. Он больше не испытывал одиночества, даже если не всегда в окне горел свет, когда он возвращался вечером домой, даже если часто ему приходилось самому стряпать, а после ужина им нечего было сказать друг другу.
Ее мечтой было жить среди людской толчеи, она хотела стать хозяйкой ресторана, и он уступил ей, будучи уверенным, что эта попытка кончится крахом.
В дальнейшем, ничем не выказывая огорчения, он вернулся в мастерскую, к своим рамкам и был вынужден время от времени просить помощи у тетки.
За голы семейной жизни, как и в течение тех лет, которые ей предшествовали, в нем не проявилось ни озлобленности, ни вспыльчивости.
Он тихо и упрямо шел своим путем, склоняя, когда это требовалось, свою большую рыжую голову, и поднимал ее, как только судьба казалась ему помилостивее.
В общем, он воздвиг крохотный мирок вокруг своей любви и цеплялся за нее изо всех сил.
Не этим ли объяснялась внезапная ненависть, от которой посуровели его глаза, когда Мегрэ, давая показания в суде присяжных, выставил Жинетту в ином свете, чем она представлялась Мерану.
Оправданный помимо своей воли, в связи с подозрениями, которые теперь ложились на его жену, он тем не менее вместе с ней покинул Дворец правосудия, и они, хотя и не под руку, все-таки вместе вернулись в свою квартиру на бульваре Шаронн.
Однако он не лег спать с ней. Два или три раза жена приходила за ним, может быть, пыталась соблазнить его, но все же ей пришлось спать в одиночестве, а он большую часть ночи просидел в столовой. В те часы он еще сопротивлялся, упорно продолжая сомневаться. Возможно, он был еще способен поверить ей. Но надолго ли? Могла ли возобновиться их прежняя жизнь? Не пришлось ли бы ему долго мучиться всякими предположениями, прежде чем окончательно переломить себя?
Один, небритый, он отправился посмотреть на фасад отеля и для храбрости хватил три рюмки коньяку. Он долго колебался, прежде чем вступил под леденящие своды здания на набережной Орфевр.
И был ли Мегрэ неправ, когда говорил с ним так резко, до отказа спуская пружину, которая все равно рано или поздно распрямилась бы?
Даже если бы комиссар и не хотел этого, поступить иначе он не мог. Да, Меран оправдан, Меран невиновен, но где-то на свободе разгуливает человек, который перерезал горло Леонтине Фаверж и затем задушил четырехлетнюю девочку, убийца, который обладал достаточным хладнокровием и коварством, чтобы отправить вместо себя другого человека на скамью подсудимых, и который в этом чуть было не преуспел.
Мегрэ произвел срочную операцию, раскрыв Мерану глаза и заставив его посмотреть в лицо правде. И после этого из его кабинета вышел совсем другой человек, человек, для которого теперь ничто не имело значения, кроме всецело завладевшей им идеи.
Он шел прямо, не сворачивая, не ощущая ни голода, ни усталости, пересаживался из одного поезда в другой, не в силах остановиться, пока не доберется до цели.
