Луи Тома - Фрагмент
У Мориса камень с души свалился.
Полицейский офицер, не знавший о ком они говорят, кивнул с важным видом. Теперь Фушероль решительно двигался к своей цели. Он не верил, что Латель на самом деле ничего не знал о любовных связях своего друга.
— Если он на самом деле был такой скрытный, — недоверчиво проговорил Фушероль, — то этим он только облегчил положение убийцы.
— Я бы вам охотно помог, если бы знал, — уверял Морис.
— Тогда ответьте мне совсем откровенно.
— Я всегда так поступаю.
— Поскольку у нас нет имени, — вздыхая, сказал комиссар, — мы вынуждены опираться на косвенные доказательства. Здесь есть одно письмо, которое мы нашли у Морэ. Оно завалилось за выдвижной ящик.
Он развернул розовое письмо.
— Письмо датировано седьмым июня, за пять дней до убийства Шнеберга. Может быть, вам известен почерк?
Это было письмо женщины. Две страницы его содержали любовные уверения. Их откровенность не оставляла никаких сомнений в отношении характера их связи. Писавшая письмо называла себя «Твоя Изольда», а возлюбленного — «Мой Тристан».
— Ну? — спросил Фушероль.
— Не имею никакого понятия.
Фушероль не мог удержаться от жеста досады.
— Очень жаль, что я затруднил вас просьбой приехать сюда, — сказал он.
Морис усмотрел в этом приглашение попрощаться и последовал ему.
— Если я вам больше не нужен…
Морис пожал толстую руку Фушероля, затем удостоился крепкого рукопожатия лейтенанта и покинул участок. Он быстро пошел к машине, включил фары и поехал. Когда дома Вьевра остались позади, он вдруг почувствовал себя плохо и, подъехав к тротуару, остановился. Опустив голову на баранку, он закрыл глаза. Сердце стучало тяжелыми ударами, но душевная боль была куда тяжелей. Он сам не мог понять, как ему удалось солгать, скрыть свое волнение, как он справился с этим и остался внешне спокойным в то время, как весь мир обрушился перед ним. Как это случилось, что рука его не дрогнула, когда он читал письмо, каждое слово в котором было словно удар кинжалом в сердце? Угловатый, еще совсем детский почерк с сильным нажимом…
Изабель! Моя малышка, как ты могла пойти на это?.. Его глаза горели. Нет, он не должен плакать. Морис выпрямился. Даниэль, который с таким доверием был принят в его доме, которому он верил, как самому себе, этот Даниэль воспользовался наивностью и глупостью молоденькой девушки…
— Да, наивностью глупенькой молодой девушки.
Теперь гнев вытеснил из его сердца печаль, но не смягчил боли.
— Ну, подлец! Ну, подлая свинья! — Морис включил зажигание и помчался. Он ехал, как безумный, ему просто доставляло удовольствие на каждом перекрестке рисковать жизнью. В Мендон-ла-Форе пошел дождь, и дорога стала скользкой. Но Морис, пригнувшись к рулю, не обращал на это внимания. Все быстрей и быстрей мчался он домой, словно опьяненный скоростью. Однако уличное движение становилось все более интенсивным. После Севрского моста, когда он въехал в черту города, ему пришлось волей-неволей снизить скорость.
Так как гнев не находил больше отдушины, возбуждение вновь охватило его. Бешенство бурлило в нем, словно в закрытом котле. Морис проехал на красный свет и не обратил внимания на полицейского, засвистевшего ему вслед. Наконец, он прибыл на улицу Кошуа. Он бегом промчался по саду и, перепрыгнув через ступеньки, взбежал по лестнице.
— Изабель!!!
Она сидела в комнате и перелистывала иллюстрированный журнал. Жан-Люка не было.
— Скажи мне, что это неправда!
— Что, папа?
Она посмотрела на него невинными голубыми глазами. Он помедлил, потом мысленно представил себе слова письма.
— Ты и Даниэль… «Мой Тристан»… «Твоя Изольда»?..
Испуг на ее лице сказал ему, что он не ошибся.
— Ты была его любовницей?
Изабель встала. Лицо ее залилось краской, но она не опустила глаз.
— В конце концов, я с ним порвала.
— Как ты посмела дойти до этого? В твоем возрасте! Тебе не стыдно?
— Мне девятнадцать лет, — ответила она агрессивным тоном.
— Тебе не было и восемнадцати! Он годился тебе в отцы!
Чудовищность этой связи потрясла Мориса.
— Почему ты это сделала? Почему?
— Все это уже кончилось, — сказала она и отвела взгляд. — С этим давно покончено.
С тех пор, как он познакомился с Валери?
— Да.
Значит, вы с ней могли бы обменяться опытом?
Говоря это, Морис чувствовал горький привкус во рту. Ему стало ясно, что он слишком далеко зашел, но хватило сил овладеть собой. Он был такого высокого мнения и чистых мыслей о своей дочери! Она была для него воплощением чистоты, и тем сильнее стала горечь разочарования. Он схватил Изабель за плечи.
— Я хочу знать все, — потребовал он, — все…
Он не видел, как на ее глазах выступили слезы, он не хотел смотреть на нее.
— Сколько времени это продолжалось?
— Пять месяцев.
— Говорил он тебе о женитьбе?
— Нет.
— И ты, несмотря на это… Свою… свою… — он не находил слов. — Ты вела себя как… как…
— Как дура, — закончила Изабель невыразительным голосом. — Да, как дура.
— Значит, ты его сильно любила?
— Да, тогда мне так казалось, но потом я поняла, что это были только пустые обещания.
— Какие обещания?
Морис так сильно сжал ей руки, что она застонала.
— Ты же говорила, что он не обещал на тебе жениться. Что же тогда?
— Ах, папа…
— Отвечай!
Он безжалостно усилил нажим на ее запястья.
— Отвечай, черт возьми!
Она высвободила свои руки, словно обвиняемая, у которой застарелый страх перед судьбой возбудил силы к сопротивлению, и воскликнула:
— Если тебе так хочется знать, он обещал мне роль Мерилин в «Большом ударе»!
— И потому… что он собирался дать тебе роль, ты с ним спала?!
Изабель почувствовала, что зашла слишком далеко, и запротестовала:
— Нет, совсем не потому.
— Значит, ты, как многие другие, маленькая потаскушка, больше ничего!
Он замолчал и дал ей пощечину. С раскрытым ртом и широко распахнутыми глазами Изабель застыла перед ним. От удара ей скорее было стыдно, чем больно. Ее еще ни разу не били.
— Папа!
Она заплакала и выбежала из комнаты, и Морис услышал, как сразу же хлопнула входная дверь. Он простонал, как пьяный:
— Потаскуха! Потаскуха!
Милорд осторожно высунул голову из-под комода, под который забился во время ссоры. Затем, как обычно, он последовал за хозяином в кабинет и лег на ковер в углу. Взволнованный Морис ходил из угла в угол. Человек умер, а неприукрашенная правда брызжет, как жидкая грязь, из гроба и пачкает все, что находится вблизи. Лучший друг оказался бесхарактерным подлецом, а его собственная дочь… Почему бы не с Жан-Люком?
