Жорж Сименон - Двухгрошовый кабачок
— И как она мне ежедневно звонит. Тщетно умолял я ее быть осторожней. Она всегда придумывала какие-нибудь глупейшие причины. Я жил в постоянном страхе, что не сегодня-завтра все станет известно. Вы не представляете себе, что это такое! Если бы она хоть притворялась. Но нет! Я верю, что она действительно любила меня.
— А Файтен?
Бассо быстро поднял голову.
— В этом-то все и дело! — вырвалось у него. — Именно поэтому нечего было и думать являться в суд. Всему есть предел. Есть предел и человеческому пониманию. Вы можете себе представить меня, любовника Мадо, обвиняющего мужа в… шантаже!
Мегрэ промолчал.
— У меня нет доказательств! Это так и не так! Он ни разу не сказал прямо, что знает что-нибудь. Ни разу не угрожал мне в открытую. Вы помните этого малого? Ничем не примечательный человек, с виду очень мягкий и безобидный. Тщедушный парень, всегда подтянутый, вежливый, слишком вежливый, с немного грустной улыбкой. Первый раз он показал мне опротестованный вексель и умолял одолжить ему деньги, предлагая всевозможные гарантии. Я бы дал и без истории с Мадо. Только это вошло у него в привычку. Я понял, что это систематический, обдуманный план. Попытался отказать. Вот тогда и начался шантаж.
Он сделал меня предметом своих излияний. Стал уверять, что жена — его единственное утешение в жизни. Из-за нее он накинул себе петлю на шею, запутавшись в расходах, превышающих его возможности, и тому подобное.
Говорил, что лучше покончит с собой, чем откажет ей в чем-нибудь. А что будет с ней, если случится беда?
Представляете себе это? И как нарочно чаще всего он являлся после того, как я приходил от Мадо. Я боялся, что он узнает запах духов жены, еще исходивший от моей одежды.
Однажды он снял женский волос, волос жены, оставшийся на воротнике моей куртки.
Это не были угрозы. Это было старание разжалобить.
А такое хуже всего!
От угроз защищаешься. А что делать с человеком, который плачет? Потому что случалось ему и плакать в моем кабинете.
А какие речи!
«Вы — вы молодой, вы сильный, вы красивый, вы богатый… Имея все это, нетрудно быть любимым… А я…»
Меня мутило от этих разговоров. Все-таки я не мог с достоверностью утверждать, что он знает…
В то воскресенье он заговорил со мной, еще до бриджа, о сумме в пятьдесят тысяч франков, срочно необходимой ему.
Слишком большая цифра. Я не хотел больше поддаваться. Надоело мне. Тогда я решительно сказал «нет». И пригрозил вообще прекратить с ним знакомство, если он не оставит меня в покое.
В результате — драма. Драма такая же безобразная и глупая, как и все остальное. Вы ведь помните? Он сделал так, чтобы переправиться через Сену вместе со мной. Увлек меня к навесу.
Там он вдруг вытащил из кармана маленький револьверчик, направил его на себя и произнес:
— Вот к чему вы приговариваете меня. Об одном только прошу вас — позаботьтесь о Мадо!
Бассо провел рукой по лицу, словно отгоняя ужасное воспоминание.
— Просто фатальность какая-то. В тот день у меня было отличное настроение. Вероятно, потому, что день был солнечный. Я подошел к нему, чтобы отобрать у него оружие.
Нет! Нет! — воскликнул он. — Слишком поздно. Вы приговорили меня…
— Само собой, он и не думал стрелять, — вставил Мегрэ.
— Не сомневаюсь! В этом-то и вся трагедия. Я вдруг потерял голову. Надо было отойти от него, и ничего бы не произошло. Обошлось бы очередными слезами или какой-нибудь отговоркой. Так нет! Я был так же легковерен, как с Мадо и другими.
Хотел отобрать у него револьвер. Он отпрянул назад. Я за ним. Схватил его за запястье. И случилось то, что не должно было случиться. Раздался выстрел. Файтен тут же упал — без единого слова, без стона.
Если я расскажу все это судьям, мне не поверят и отнесутся ко мне с еще большей строгостью.
Я — человек, убивший мужа своей любовницы, да еще обвиняющий его!
Я хотел убежать. И убежал. Хотел все рассказать жене, спросить, сможет ли она после всего этого оставаться со мной. Бродил по Парижу, ища встречи с Джеймсом.
Это настоящий друг — единственный из всей компании в Морсанге.
Остальное вы знаете. Жена тоже. Я бы предпочел перебраться за границу и избежать тягостного для всех процесса. Триста тысяч франков у меня. С этим да с моей энергией я мог бы начать все заново где-нибудь в Италии или Египте. Скажите, вы-то хоть верите мне?
Впрочем, он так разволновался, так был поглощен своими переживаниями, что мало задумывался над тем, верят ли ему.
— Я полагаю, вы убили Файтена, не желая того, — медленно проговорил Мегрэ, четко выговаривая каждый слог
— Вот видите!
— Подождите! Я хотел бы знать, не было ли у Файтена более сильного козыря, чем неверность жены. Короче…
Он не договорил, вытащил из кармана маленькую записную книжечку и открыл ее на букве «У».
— Короче, я хотел бы узнать, кто шесть лет тому назад убил некоего Ульриха, старьевщика с улицы Блан-Манто, и кто потом бросил труп в канал Сен-Мартен.
Мегрэ с трудом договорил, до такой степени поразила его внезапная перемена в собеседнике. Настолько внезапная, что Бассо едва не потерял равновесие, хотел опереться обо что-нибудь и схватился рукой за плиту, тут же отдернув руку.
— Проклятие!
Вытаращенные от ужаса глаза уставились на Мегрэ. Он стал пятиться назад, наткнулся на стул и обессиленно рухнул на него, ма шиналыю повторяя:
— Проклятие!
Дверь распахнулась, и госпожа Бассо с криком вбежала в комнату:
— Марсель! Марсель! Ведь это неправда? Скажи, что это неправда!
Он посмотрел на нее, ничего не понимая, должно быть, вообще не видя ее, и вдруг, застонав, схватился руками за голову и зарыдал.
— Папа! Папа! — закричал подбежавший мальчик, создавая еще большую суматоху.
Бассо ничего не слышал, оттолкнул сына, жену. Он буквально был раздавлен. Скорчившись, он сидел на стуле. Плечи его вздрагивали.
Мальчик тоже плакал. Госпожа Бассо, кусая губы, с ненавистью посмотрела на Мегрэ.
Старая Матильда, не решавшаяся войти, но видевшая конец этой сцены, потому что дверь была открыта, плакала в спальне, как плачут старые люди, часто всхлипывая и вытирая глаза концом клетчатого передника.
В конце концов, сопя и всхлипывая, она прошла в кухню, размешала кочергой уголь и опять поставила суп на огонь.
Глава 10
Отсутствие комиссара Мегрэ
Подобные сцены не длятся долго, потому что выносливость нервной системы не бесконечна, разумеется. Достигнув пароксизма, они без всякого перехода сменяются абсолютным покоем, граничащим с отупением, подобно тому, как предшествующее возбуждение граничило с безумием.
Человек словно стыдится своего неистовства, слез, сказанных слов, точно он не создан для бурных эмоций.
