Патрик Модиано - Вилла Грусть
— А у тебя, дядя Ролан, теперь много работы?
Меня удивило, каким тоном это было сказано. В ее вопросе прозвучала и непосредственность ребенка, и бесшабашность женщины, говорящей со своим любовником.
— Ох уж эти мне американские железяки… все эти чертовы «студебеккеры»…
— Замучился, дядя Ролан? — Теперь голос стал совсем детским.
— Да нет. Просто в моторе у них…
Он не докончил фразы, как будто вдруг понял, что нам неинтересно слушать о всяких там технических подробностях.
— Ладно… Ты-то как? — спросил он Ивонну. — Ничего?
— Да, дядя.
Она задумалась о чем-то. О чем?
— И отлично. Ничего так ничего. А не пройти ли нам к столу?
Он встал и положил мне руку на плечо.
— Эй, Ивонна, ты что, не слышишь?
Стол стоял под окном у стеклянной двери, ведущей в гараж. И был накрыт скатертью в клетку — белую и цвета морской волны. На нем — рюмки «дюралекс». Дядюшка усадил меня как раз куда мне хотелось — на стул напротив них. На их тарелках лежали круглые деревянные кольца для салфеток с вырезанными по кругу именами: «Ролан» и «Ивонна».
Дядюшка вразвалочку пошел на кухню, и Ивонна снова пощекотала мою ладонь. Он вернулся с блюдом «нисского салата». Ивонна разложила салат по тарелкам.
— Ну как, вкусно?
— Гра-фу пра-ав-да пришлось по вкусу? — обратился он к Ивонне.
И, по-моему, безо всякой насмешки, с чисто парижскими юмором и любезностью. Кстати, я никак не мог понять, откуда у этого «савойца» (ведь сказано же в статье об Ивонне: «Она уроженка наших мест») такое отличное произношение, какого и в столице теперь не встретишь.
Нет, они совсем друг на друга не похожи. У Ивонны такие правильные черты лица, тонкие руки, изящная шея, что рядом с ней он казался еще более грузным и неуклюжим, чем тогда, когда сидел в кресле. Мне очень хотелось бы знать, в кого она такая зеленоглазая и рыжеволосая, но я слишком уважал французские семьи и их тайны, чтобы спросить об этом. Где теперь отец и мать Ивонны? Живы ли они? Чем занимаются? Я по-прежнему потихоньку наблюдал за Ивонной и ее дядюшкой. Оказывается, у них есть что-то общее в манерах. Например, оба низковато держат нож, когда режут, и медленно несут вилку ко рту, оба одинаково щурятся, отчего вокруг глаз образуются морщинки.
— А вы кто по профессии?
— Никто, дядя, — отвечает Ивонна, прежде чем я успел открыть рот.
— Неправда, — пролепетал я. — Неправда. По профессии я писатель.
— Писатель? Вы — писатель?
Он посмотрел на меня безо всякого выражения.
— Я… я… — Ивонна уставилась на меня с дерзкой усмешечкой. — …я пишу книгу. Вот.
Я лгал так уверенно, что сам себе удивился.
— Вы пишете книгу? Книгу?.. — Нахмурившись, он слегка пододвинулся ко мне. — Детектив, что ли?
Он улыбнулся с облегчением.
— Да, детектив, — прошептал я. — Именно детектив.
В соседней комнате с шипением зазвонили часы. Они все звонили и звонили. Ивонна слушала их, приоткрыв рот. Дядюшка взглянул на меня: ему было досадно, что они принялись звонить так не вовремя. Они фальшивили, и я никак не мог понять, что же они вызванивают. Лишь когда он гаркнул: «Только проклятого Вестминстера не хватало!», я догадался, что эта какофония — лондонский колокольный звон, правда очень унылый и тоскливый.
— Проклятый Вестминстер совсем ополоумел. Он все время бьет по двенадцать раз… Я сам с ума сойду с этим мерзавцем. И как я его до сих пор не выбросил… — Он говорил о часах, словно это был какой-то его личный враг. — Ну что, слыхала, Ивонна?
— Я же тебе сказала, это мамины часы. Отдай их мне, и дело с концом.
Он внезапно побагровел от ярости, так что я даже испугался.
— Они останутся у меня! Поняла? У меня.
— Ладно, дядя, ладно… — успокаивала его Ивонна. — Пускай они останутся у тебя. Возьми себе этот паршивый Вестминстер.
Она взглянула на меня и подмигнула. Он убеждал меня в своей правоте:
— Поймите, если не станет проклятого Вестминстера, мне будет одиноко…
— А мне эти часы напоминают детство, — сказала Ивонна. — Они всегда мешали мне уснуть…
И я представил, как она лежит в кроватке в обнимку с плюшевым мишкой, широко раскрыв глаза.
Последние звуки были отрывистыми, словно икота пьяницы. Наконец Вестминстер затих, словно захлебнулся.
Набрав побольше воздуху, я решился спросить:
— Она жила здесь, когда была маленькой?
Но так торопился, что он ничего не понял.
— Он тебя спрашивает, здесь ли я жила, когда была маленькой? Дядя, ты что, оглох?
— Конечно. Она жила там. Наверху.
Он ткнул пальцем в потолок.
— Да. Я прямо сейчас покажу тебе мою комнату. Дядя, она еще цела?
— Ну конечно, я в ней ничего не трогал.
Он встал, собрал наши тарелки и вилки и унес их на кухню. Потом вернулся с чистыми.
— Вы любите мясо поподжаристей? — спросил он.
— Я полагаюсь на ваш вкус.
— Да нет, я спрашиваю, как на ваш, на ваш вкус, господин граф?
Я покраснел.
— Ну так как? Поподжаристей?
Я не смог выдавить из себя ни звука. Вместо ответа я как-то странно махнул рукой. Он нависал надо мной, скрестив руки на груди. И разглядывал меня в полном недоумении.
— Скажи, он всегда такой?
— Да, дядя, да. Он всегда такой.
Он собственноручно приготовил нам эскалопы с горошком, причем сообщил, что горошек «свежий, а не консервированный». И налил нам вина, «держу специально для особых гостей».
— Значит, ты считаешь его «особым» гостем? — спросила Ивонна, кивнув в мою сторону.
— Ну конечно. Ведь я впервые ужинаю с графом. Простите, граф, забыл, как вас зовут…
— Хмара, — холодно заметила Ивонна, словно сердилась на него за такую забывчивость.
— Это какая фамилия? Португальская?
— Русская, — пробормотал я.
Он стал выяснять дальше:
— Вы что же, русский?
Я вдруг почувствовал страшную усталость. Снова рассказывать о революции, Берлине, Париже, Америке, фирме «Вулворт», Скьяпарелли, жизни с бабушкой на улице Лорда Байрона. Хватит. Меня чуть не стошнило.
— Вам дурно?
Он отечески положил мне руку на плечо.
— Нет, что вы. Мне хорошо как никогда.
Его, кажется, удивило мое заявление, тем более что я впервые за весь вечер говорил членораздельно.
— Ну-ну, глотните вина.
— А знаешь ли, дядя, а знаешь… — Ивонна замолчала, и я весь съежился, ожидая самого худшего. — Знаешь, он ведь ходит с моноклем.
— Да неужели?
— Вставь свой монокль, пусть он посмотрит, — просила проказница.
И заладила, словно капризный ребенок: «Ну вставь, ну вставь…»
Дрожащей рукой я нащупал монокль в кармане и медленно, как во сне, попытался вставить его в левый глаз. Но у меня ничего не вышло. Мышцы лица не слушались. Скулу свело. Монокль все время падал и наконец угодил в горошек.
