Александр Макколл-Смит - Воскресный философский клуб
Чтение этой статьи ее развлекло, и она подумала, что ее с интересом прочтут подписчики «Прикладной этики», которых, пожалуй, следует немного поощрить. Философия секса — необычная сфера прикладной этики, но у нее были свои адепты, которые, как было ей известно, встречались на ежегодных конференциях в Соединенных Штатах. В «Прикладной этике» иногда помещались программы этих заседаний, но она сомневалась, могли ли несколько безликих предложений дать представление о положении дел в этой сфере. Утреннее заседание: «Сексуальная семиотика и приватное пространство»; кофе; «Извращения и автономия»; ланч (нужно было позаботиться и об аппетитах иного рода) и так далее, до полудня. Тезисы, вероятно, могли дать более-менее точное представление о сути докладов, но вот что интересно: а что же происходило на такой конференции после? Ведь эти люди, надо полагать, не монахи, и в конце концов, они же специализируются на прикладной этике.
Сама Изабелла не была монахиней, но она считала, что в сексуальных делах не следует откровенничать. В частности, она сомневалась в необходимости публиковать детали любовных романов. Согласится ли на это вторая сторона? Вероятно, нет, и в таком случае можно навредить другому, написав о том, что, по существу, является личным делом двоих. Существуют два класса лиц, которые должны соблюдать полную конфиденциальность: врачи и любовники. Беседуя с доктором, вы должны быть уверены, что сказанное не выйдет за стены его кабинета, — и то же самое относится к вашему любовнику. И тем не менее на этот этический принцип постоянно покушались: государство хотело получить информацию у врачей (о ваших генах, о ваших сексуальных привычках, о ваших детских болезнях), и докторам приходилось сопротивляться. А бесчисленные полчища любопытствующих хотели получить информацию о вашей сексуальной жизни и щедро заплатили бы за то, чтобы ее узнать — если вы достаточно знамениты. Но люди имеют право на свои секреты, и хотя бы какая-то часть их жизни должна быть скрыта от чужих глаз. Потому что если лишить их сферы сугубо личного, будет унижено их собственное «я». Пусть у людей будут свои секреты, подумала Изабелла, хотя такая точка зрения, вероятно, давно устарела.
К несчастью, философы с удовольствием обнажались перед публикой. Это делал Бертран Рассел в своих откровенных дневниках, и А. Дж. Айер — тоже. Почему эти философы считают, что публике интересно, спали они с кем-то или нет и как часто? Пытались ли они что-то доказать? Устояла бы она перед Бертраном Расселом? — задала она себе вопрос и тут же ответила: да. И перед А. Дж. Айером тоже.
К шести часам она управилась со статьями и написала сопроводительные письма рецензентам относительно тех материалов, которые уже были приняты. Изабелла решила, что половина седьмого — идеальное время для визита на Уоррендер-Парк-Террас, 48, поскольку у обитателей этой квартиры будет достаточно времени, чтобы вернуться с работы, и ее визит не помешает приготовлениям к обеду. Покинув свою библиотеку, она прошла на кухню и выпила чашку кофе, прежде чем отправиться в путь.
Путь до Уоррендер-Парк-Террас занял не так уж много времени: дом, в который она направлялась, располагался как раз за треугольником парка, в конце Брантсфилд-авеню. Изабелла шла не торопясь, разглядывая витрины магазинов. Наконец она ступила на дорожку, ведущую через парк. Стоял приятный весенний вечер, но внезапно подул сильный ветер и погнал по небу тучи в сторону Норвегии. И сумеречное небо Эдинбурга в равной степени стало походить на огромные серовато-стальные волны неспокойного Северного моря и бесконечную, уходящую к горизонту череду холмов. Это не был Глазго с его мягкими, благодаря соседству с Ирландией, западными ветерками. Эдинбург — город, которому знакомы острые зубы холодных восточных ветров; город извилистых, мощенных булыжником улиц и надменных колонн; город темных ночей, разбавленных тусклым светом фонарей; город холодных интеллектуалов.
Добравшись до Уоррендер-Парк-Террас, она обогнула плавный изгиб этого красивого здания, занимавшего одну сторону улицы. Из окон открывался вид на Медоуз-парк и видневшиеся вдали остроконечные крыши и шпили старого Лазарета. Это было шестиэтажное высокое строение в викторианском стиле, из шлифованного камня, с черепичной крышей с крутым скатом. Были здесь и башенки, как у старинных французских замков, увенчанные коваными шпилями и изящными флюгерами. По краю крыши шли каменные зубцы и резные украшения: чертополох,[29] кое-где — горгульи. Обитателей дома не покидало ощущение, будто они живут в роскошном особняке, и все, что отличает его от домов джентри, — это размеры. Однако, несмотря на все эти причуды, квартиры здесь были удобные. Изначально они предназначались для представителей мелкой буржуазии, но сейчас здесь жили студенты и молодые люди, только начинавшие свою карьеру. Квартира, в которую направлялась Изабелла, была как и множество других, которые снимали на паях трое-четверо молодых людей. Размеры ее позволяли каждому жильцу иметь собственную комнату, не посягая на просторную гостиную и столовую. Снимать такие апартаменты было удобно, и тут жили до вступления в брак — официальный или гражданский. И разумеется, в таких условиях рождалась вечная дружба — и вечная вражда, подумала Изабелла.
На общую каменную лестницу попасть можно было с импозантного парадного входа. Входная дверь обычно была заперта — ее открывали хозяева квартиры, с которыми посетитель связывался через домофон. Взглянув на звонки на парадной двери, Изабелла отыскала тот, где была надпись: «Даффус». Нажав на него, она подождала минуту-другую, и из крошечного переговорного устройства раздался голос, поинтересовавшийся, чего она желает.
Изабелла наклонилась к микрофону домофона и, назвавшись, объяснила, что ей хотелось бы побеседовать с мисс Даффус. Это в связи с несчастным случаем, добавила она.
Последовала небольшая пауза, затем зажужжал зуммер. Изабелла толкнула дверь и начала подниматься по лестнице. Здесь пахло затхлостью и немного пылью, которая, по-видимому, висит в воздухе на многих общих лестницах. Это был запах мокрого камня, который теперь высох. Он смешивался с запахами стряпни, доносившимися из квартир. Все это напомнило ей о детстве, когда она каждую неделю поднималась по такой вот лестнице, идя на фортепьянный урок к мисс Мэрилин Мак-Гиббон.
Изабелла немного постояла, вспоминая мисс Мак-Гиббон, которую любила в детстве и от которой заразилась какой-то нерешительностью и печалью. Однажды, прибыв на урок, она увидела, что у учительницы красные глаза и следы слез на напудренном лице. Изабелла безмолвно смотрела на нее до тех пор, пока мисс Мак-Гиббон не отвернулась, пробормотав: «Прости. Я сама не своя сегодня».
